Муренин в ожидании Кузьмы прислушивался к звукам в подполье. Ему было жутковато — часовня стояла на отшибе, у самого спуска в глухой овраг, где было темно даже в солнечные дни.
Но вот Кузьма с трудом выбрался из подполья, приоткрыл дверь часовни, посмотрел, нет ли кого поблизости, и лишь тогда рассказал барину про увиденное и подал ему крест. Но он выпал из слабых рук Муренина, ударился об пол. Подняв его, осмотрели находку. От удара о камни основание креста выдвинулось, словно дно коробки, но вытащить его не удалось...
Вернувшись домой, принялись рассматривать крест. В него, как в пенал, был вложен пергамент, плотно обернутый куском кожи. На пергаменте — план многих ходов, которые, как они определили, вели в пещеры под Старицким монастырем. Одно место на плане отмечено непонятным знаком, над которым написано имя Иона.
В пещерах прежде хоронили покойников, внося немалую плату монастырю. Там усопшие с их именами и званиями оставались навечно за чугунными плитами. Но вряд ли была надобность хоронить человека по имени Иона так далеко от всех прочих, в неудобном проходе, ведущем к часовне. Похоже, что там замурован клад, иначе зачем прятать план в католический крест? Должно быть, все это связано с полькой, женой деда, да с орденом иезуитов.
— Надо ту дверь под часовней открыть, пройти к означенному месту, — предложил Кузьма.
— Дело непростое, нужно все как следует обдумать... — прошептал Муренин.
— Прежде подкрепим силушки, я вас особой настоечкой дня три попою, вот и сладим дело, посмотрим, батюшка, что там за чудеса творились. Ведь ваше это все, вам и знать об этом должно. Замок отомкнуть — пустяки, ломик да топор, вот и вся премудрость. Вы мне посветите, а я все сделаю.
А на следующий день в забытый всеми барский дом вдруг приехали три господина. И с ними Наталья Павловна, родственница Муренина. Хозяин вышел к ним, закутанный в меховой облезлый салоп, за ним Кузьма.
Наталья Павловна протянула для поцелуя руку. Кузьму собралась было отослать, но Муренин задержал его, дав понять, что это человек вполне доверенный.
Гости объяснили цель визита: приехали повидать родственника, дворянина Муренина, и, ежели что, увезти в Париж, куда подался «весь цвет России», переждать смутное время.
Муренин смотрел на одного из приезжих, молодого человека, так похожего на Наталью Павловну, — тот же нос с горбинкой, та же стать. Слушал его, хмурился, оборачивался к киоту, потом принес шкатулку — как просила Наталья Павловна, — всю наличность. Внутри шкатулки были горсть червонцев; медальон с женским портретом и расшитые помутневшим, «уснувшим», жемчугом женский кокошник и нагрудник с запястьями.
Муренин сказал, обернувшись не к гостям, а к Николаю-угоднику в киоте:
— Зачем мне Париж? Поезжайте с богом, бывало, и меня тянуло туда. Теперь вот здесь наше с Кузьмой последнее пристанище...
Он произнес эти слова медленно, будто отрешаясь от мирской суеты.
Приезжим стало ясно — вывозить старика нет смысла. Он почти выжил из ума. Кроме киота да всякой рухляди, у него ничего не осталось. На том и распрощались.
Наутро ударил мороз. Старый барин все кутался да кашлял. В комнатах было холодно, в печном дымоходе завалились кирпичи. Хорошо еще, что нашелся печник, подправил, а то хоть по-черному топи. Вскоре Муренин совсем слег в постель. Дело с планом «Иона» пришлось отложить — Кузьма отлучаться от барина опасался.
В один из тихих погожих зимних дней в небе послышался противный пугающий стрекот и совсем невысоко пролетел аэроплан. Муренин сидел в кресле у окна, обложенный подушками. Последние дни он почти не говорил, а тут внятно и громко сказал:
— Жюль Верн придумал.
Прибежал парнишка, которого барин с Кузьмой учили грамоте, и в испуге скороговоркой выпалил:
— Дядюшка Кузя, собирайте барина, не мешкая. Сани у дома, я вас в сторожку отвезу. Банда идет, погубят вас, одному вам с барином пропадать.
Кузьма торопливо собирал самые необходимые вещи, а Муренин все повторял:
— Возьми, что велю, без этого не поеду... Возьми, говорю...
Парнишка торопил, чуть не плача:
— Дядюшка Кузя! Скорее собирайтесь, лошадь ведь отымут!
Они успели уехать до налета банды. Поселились в лесной сторожке, там лихие люди не появлялись: очень уж глухое место, Кроме них, там жили парень и два мужика, вооруженные винтовками, — промышляли дичь.
Муренин, похоже, доживал последние дни. Выждал время, когда одни в сторожке с Кузьмой остались, приказал:
— Поедет кто из мужиков в усадьбы — ты с ними, привези самые дорогие вещи, что под флигелем, так мне будет спокойней.
Пришел мужик, сообщил — никого в усадьбе нет, все разграблено, но барский дом цел — не сожгли.
С тревогой оставлял Кузьма барина, хоть и ненадолго, по его расчетам. До усадьбы добрался быстро. С тяжким предчувствием шагнул в настежь отворенные двери дома. Под ноги из настывших нежилых покоев метнулась собака, чуть с ног не сбила. В гостиной у открытого сундука валялся кусок доски. Кузьма поднял, повернул — разрубленный на щепки Николай-угодник тускло вглядывался половиной глаза. В тайник, где схоронены были иконы в драгоценных окладах, стена была проломлена. Оклады покрадены, от киота остались разбитые в щепки куски. Кузьма подобрал их, бережно прижал к груди. Прошел по дому — нашел старый кухаркин платок, обернул им осколки икон и огляделся, куда бы их положить. Дом был пуст. Из печей вырваны чугунные дверцы и медные отдушники.
На все это смотрели с потемневших портретов лица представителей рода Мурениных, а вот портрет матери Муренина — женщины редкой красоты — кто-то унес. Раньше он висел напротив большого кресла, где более всего любил отдыхать барин. И, глядя на портрет, он с гордостью говорил:
— Да-а, матушка была красавица...
Увидев на стене лишь пятно от портрета, Кузьма решил: нечего и думать везти сюда барина. Он бродил по холодному дому и в растерянности не мог сообразить, что ему теперь делать. Холод надоумил затопить печку, согреться.
В самой малой комнатенке быстро потеплело, печка, сначала задымившая, весело загудела. Кузьма достал из-за пазухи краюху хлеба, растопил в горшке снег, вскипятил, теперь можно было и соснуть. Но сначала нужно достать из потайного места вещи, которые приказал привезти барин. Дело непростое. Хорошо еще, что книги вместе с ларцом загодя отдали на хранение отцу Алексию, священнику из местной церкви, с которым Исидор Львович находился в дружеских и доверительных отношениях. Сейчас нужно было взять только мелкие вещицы да небольшие драгоценные иконки. А особо наказал барин Кузьме привезти его любимую иконку с камеей, с двадцатью четырьмя жемчужинами.
Глубокой ночью, не зажигая огня, Кузьма на ощупь достал запрятанное, замотал в тряпицу — для обману недоброго глаза — и прилег. Ему не спалось и виделось, как чутко прислушивается в сторожке барин, как хрипло он дышит и кашляет, а без Кузьмы никто ему не поможет.
Засветлело, а скрипа санного все не слышно. Кузьма несколько раз выходил на крыльцо. Неожиданно из-за дома вылетел верховой. Видно, очень торопился: не обтерев, не поводив коня, вбежал в дом. Кузьма удивился и обрадовался, узнав в приезжем пропавшего немца-управляющего. Тот посмотрел на Кузьму, который был в тулупишке, подпоясанном кушаком, — по всему видно: собрался в дорогу. Немец подошел к окну, взглянул на улицу — никого нет. Повернулся к Кузьме:
— Куда собрался, батя? Где господин Муренин?
Вопросы были заданы резким тоном, так прежде не разговаривал с Кузьмой управляющий. Кузьме стало не по себе. И тон, и выражение лица Грюбеля насторожили Кузьму, вселили опасение, что не с добром объявился нынче Грюбель. И Кузьма неожиданно для себя ответил:
— Плох барин, Степан увез его к лекарке, да она перебралась в Залесье, там спокойней. Мне приказано здесь остаться.