— Вы ему иконы давали?
— Не давал. Я же сказал. На такие глупые вопросы я больше отвечать не буду.
— Как хотите, — пожал плечами Бурмин.
В кабинете Шульгина Бурмин докладывал полковнику:
— Эньшин уверяет, что с Райнером познакомился недавно, что никаких предметов ему не передавал, что драгоценности, найденные при нем, — «фамильные реликвии», что ему их передала в свое время тетка, умершая в 1954 году.
— Что он говорит о хранении предметов коллекции, привезенных из Старицкого и спрятанных в подвале у родственницы его жены?
— Отрицает начисто.
— Ты «фотохронику» нашу ему показал?
— Пока нет. Лучше все одним разом закончить, чтобы зря время не тратить. — Бурмин положил перед полковником несколько фотографий молодого мужчины в военной форме. — Вот. Удалось добыть. Пока подожду показывать. А то насторожится.
— Тебе виднее. Вот только твои предположения о действиях Лисовского на фронте меня не убедили. Слишком романтично. Сделаем так: эти фотографии покажем Лисовскому для опознания перед очной ставкой с Попковым. Вообще, должен сказать, фантазия у тебя богатейшая. Ты считаешь, что все пошло от Грюбеля?
— Да. По моим расчетам, круг замыкается на Грюбеле.
— Доказать будет трудно...
— Многое будет зависеть от показаний Эньшина... Но он дьявольски изворотлив, и, чтобы уменьшить себе срок, он кое в чем «чистосердечно» признается. Я думаю сыграть именно на этом.
— Но ты убежден, что он умышленно хотел заживо похоронить Лисовского?
— Вот заключение комиссии. Оба обвала вызваны искусственно. Выбиты упоры, били по своду. Открывающее устройство в овраге сломано, при этом потребовалась немалая сила. Возле входа нашли лом. Но это обвинение я предъявлю под занавес. Сейчас важно, чтобы он все рассказал о Лисовском и Райнере. Нам все же повезло, что лишь небольшая часть коллекции утрачена. Прекрасные вещи.
В своих показаниях Эньшин признался, что имел «доход» от художников и «записки» Истомина разыскал, чтобы разоблачить Дутько и Дальнева, но все не знал, как это сделать, — уж очень устаревший и неубедительный был в них материал. Сказал, что с Райнером познакомился недавно и передал ему только иконы, проданные Лисовским. Что они из коллекции Муренина, ему не было известно: Лисовский сам предложил их.
О том, что Лисовского спасли, Эньшин не знал. Бурмин сам допрашивал Эньшина:
— Вы раньше покупали за валюту иконы и другие ценные вещи у Лисовского?
— Признаюсь, было такое. Очень красивые вещи, и продавал их Лисовский только за валюту.
— Где же он их добывал?
— Приобретал, должно быть, у местных жителей. В основном иконы, кресты, изделия с эмалью, видно еще сохранившиеся из помещичьих коллекций.
— Как давно вы знакомы с Лисовским?
— Два года назад познакомились. Я приехал в Старицкое, и мне рассказали о Лисовском — вот, мол, есть у нас один человек, сотрудник музея, интересуется стариной и собирает ее.
— Кто сказал вам об этом?
— Не помню, кто-то из местных.
— Вы должны вспомнить, от кого об этом узнали.
— Хорошо, постараюсь вспомнить... Вот я с ним тогда и познакомился. Он сказал: если желаю, то могу купить у него всякие вещи, и показал мне большую икону богоматери с младенцем и маленькую, нагрудную, тоже с богоматерью. Обе хорошие... Собственно, если бы не Лисовский, я этим делом и не занялся бы. Кстати, я вспомнил: сам Лисовский мне сказал, что у него есть кое-что для продажи.
— Напишите, какие предметы покупали и видели у Лисовского, за какую цену и кому продавали, сколько получили за них и в каких деньгах. Также составьте список всех художников, которые работали на вас, и сколько каждый из них передал вам денег.
— Но позвольте, ведь мне за заказы платить приходилось, большая часть этих денег шла на оплату хозяйственникам. Получить заказы очень трудно.
— Все это покажите в цифрах.
— Я напишу, но вы укажите в протоколах, что я сам, добровольно во всем признаюсь. Ведь многие люди такими делами занимаются, и им ничего, а вот меня к ответу...
— Кстати, в своих показаниях напишите, что за отношения у вас с художником Юрием Федоровичем Пожидаевым?
— При чем тут Пожидаев? Не описывать же мне всех своих знакомых. Их слишком много.
— Всех не имеющих к вашим делам отношения можете не упоминать, но о Пожидаеве напишите подробно.
«Ах, черт, — подумал Эньшин. — Уж не Анохин ли донес?.. Нет, вряд ли. Ведь ему это не на пользу».
Голодовку Лисовский не объявил. Он написал жалобу и ждал освобождения.
Бурмин уже создал в своем представлении схему поведения Лисовского, и на этот раз вызвал его, чтобы показать фотографии.
Как и в предыдущие дни, Лисовский молча сел и на заданные ему вопросы не отвечал.
Тогда Бурмин положил перед ним фотографии. Что-то дрогнуло в лице подследственного, он как будто насторожился, но тотчас же взгляд стал отсутствующим.
— Признаете ли вы себя на этих фотографиях, гражданин Лисовский?
Бурмин не особенно надеялся на ответ, но Лисовский сказал:
— Не я. Чужие фотографии.
— Но есть свидетели, подтвердившие, что на этих фотографиях именно вы.
Лисовский не ответил. Бурмин велел увести его.
Вслед за Лисовским Бурмин вызвал Эньшина. Этот пришел, шаркая ногами, словно передвигал их с трудом. Серая щетина изменила его лицо. Он не брился — старался выглядеть жалким и беспомощным.
— Гражданин следователь, — голос Эньшина звучал слабо, — меня нужно поместить в больницу. Вы же видите, я болен.
— Я говорил с врачом. Он сказал, что помещать вас в больницу нет необходимости, что вы здоровы.
На какой-то момент в лице Эньшина появилось злобное выражение, но он тотчас же безвольно опустил плечи, взгляд стал страдальческим.
— Как долго будет идти следствие?
— Во многом это будет зависеть от ваших показаний. Кстати, есть новости. У вашего «знакомого», Райнера, изъяты все вещи, переданные ему вами. И не только это. Клеветнические материалы на наш строй, в сборе которых вы принимали активное участие. Вот посмотрите.
Эньшин внимательно прочитал все, что дал ему Бурмин.
— Сообщите все обстоятельства сбора этого материала, цели, с какими вы это делали, и кто еще принимал в этом участие.
— Но ведь вам, должно быть, все рассказал Райнер.
— Я задаю вам вопросы, извольте на них отвечать. И помните: скрывая что-то, вы затягиваете следствие, усугубляете степень своей виновности. Расскажите, когда вы шантажировали художника Анохина Павла Корнеевича, зачем сделали запись его высказываний?
— Я не знаю, поверите ли вы, но мне нечего скрывать от вас. Запись разглагольствований Анохина я сделал с определенной целью. Этот так называемый «художник», да еще член МОСХа, — ярый антисоветчик. Он не раз враждебно высказывался. Собирался предать Родину и уехать за границу... Я хотел раскрыть его подлую натуру, для чего и сделал запись. С целью его разоблачения... Ведь по записи могли понять, что я вполне лояльный человек. И хотя я нарушил закон, соблазнился наживой — вы же знаете, какую власть над человеком имеют деньги, — но я никогда не был враждебен нашему строю. Меня погубила широта натуры, щедрость, если хотите знать... Но я не способен на предательство... А вот Анохин — это морально опустившийся человек, враждебно настроенный. Он алчный, наглый, способен на любую подлость... И я не удивляюсь, что он вступил на путь предательства. Это в его духе.
Все это Эньшин произнес слабым голосом, с передышками.
— Какую роль вы играли при сборе враждебной нашему строю информации?
— Если вы имеете в виду какие-либо беседы с художниками, которые вел Райнер, то я могу признать себя виновным лишь в том, что один раз проводил его в мастерскую к Сентюриным, у которых Райнер хотел посмотреть иконы. Но я при беседе не присутствовал, знать, о чем они говорили, не мог... Вот я вам честно во всем признался. Я очень устал и прошу, гражданин следователь, распорядитесь, чтобы меня отвели в камеру. Я плохо чувствую себя.