Я встала, потому что в статике мысли начинали громоздиться, как льдины и, казалось,-- еще немного и погребут меня под обломками. Походила взад-вперед по мастерской, совершила несколько кругов. Подумала, что руки лучше держать за спиной. Усмехнулась внутренней усмешкой. В какой-то момент, проходя мимо грязноватого пятна на стене поняла, что здесь висел мой портрет, что меня, то есть, тут больше не висит. Нет больше здесь для меня места. Это меня если и огорчило, то лишь на миг, как бы ночная птица задела крылом, обдав страхом, а потом и улетела к своей идолопоклоннической луне. Мне же оставалось выйти на открытое пространство и забыть сюда дорогу. Но я была на это не согласна. Я однозначно предполагала сражаться за прошлое, поскольку на другое прошлое у меня уже не было достаточно сил, а главное -чувств. Но на пути к нашему общему прошлому возникло препятствие. Туда теперь можно было добраться только через труп. Марты. Нас словно разбило кием этой смерти...
Странно повел себя Давид. Впрочем, странно было бы, если бы он повел себя не странно. А вот то, что он был сильнее всех напуган -- это... Он все время был с Леей. Скорее всего. Теперь уже точно никто ничего не знает. И вот это самое страшное -- мы все усомнились друг в друге... Нет же, самое страшное -- это убитая Марта. Лучше бы ее убил Ортик, если уж все равно кто-то... Ортика я слишком плохо знаю, чтобы быть уверенной, что он на это не способен. Но сначала я мучила Ортика своим разговором, а потом он уснул. Или сделал вид, чтобы я отстала. И не заставляла его обещать то, что он не хотел, не мог, да и не имел права мне обещать. Теперь, наверное, считает меня ненормальной. Конечно, считает. Наверное, не без оснований. А Давид всерьез забеспокоился насчет мамзера. Все мы психи. Но не убийцы.
Тем временем я продолжала свою прогулку по мастерской, как по внутреннему дворику. И уткнулась в еще одно пустое место. Ну конечно, тут висела Марта. Словно кто-то ластиком прошелся по цветной стене, оставив белесый след, который больше напоминал о Марте, чем тот перегруженный сливочным кремом торт, который Гриша вставил в раму. Лучший памятник. Лучше того, что теперь висит у меня... и мимо которого мне теперь надо будет ходить... хранительницей которого я зачем-то оказалась... И теперь, когда по ночам мне будут слышаться шорохи из салона, я обязательно буду представлять как некто в маске крадется по моему дому и слизывает с ее портрета белые кремовые розочки... или красное вино... бррр... А еще она вчера звонила своему парню, так бесхитростно ему врала... А потом этот некто снимает маску, и я узнаю... кого?
Как же так получилось, что Гриша смог объявить Кинолога убийцей? И Давид не стал возражать? А Ортик формально молчал, но видно было, что верит Грише. Впрочем, и я молчала, пока Кинолог бился в истерике, кричал, что часто бывал на грани зла, поэтому не переступит ее даже в экстремальной ситуации, что прекрасно это про себя знает, в отличие от нас, поведение которых в экстремальной ситуации непредсказуемо. Я молчала, всматривалась и прислушивалась к себе -- верю ли в искренность этой слишком уж бурной истерики.
А вот когда Кинолог, как бы очнувшись на полуслове, провел ладонью по мокрому лицу, словно закрывал сам себе глаза, а потом выбежал из мастерской, не закрыв дверь, словно не решившись захлопнуть ее навсегда... Я побежала за ним. Зачем? Помочь! Или я испугалась, что придется быть членом заочного трибунала? Да. А я могу быть только адвокатом. Нет, адвокат Кинолога должен подлавливать Гришу на вранье, значит и адвокатом я тоже не могу. И не хочу. И не буду.
Пока я выкрикивала Грише все, что узнала о нем за последние полчаса, Кинолог куда-то свернул, в общем -- исчез. Хорошо, что я знаю его повадки. Он должен был плюхнуться в такое кафе, "где оскорбленному есть чувству уголок". А это далеко не первое попавшееся. Значит,-- длинная подворотня, связывающая чередой питейных заведений Кошачью площадь с улицей Яффо. Я прошла красные фонари суши-бара "Сакуры" -- нечего ему там сейчас делать. Как и во "Дворике Пини" -- не до бычьих хостов. И зашла в ресторанчик "Эльдад вэ-зэу", где в дальнем углу и нашла Кинолога даже раньше, чем ему подали первую дозу алкоголя.
Сажусь напротив. Кинолог поднимает на меня полные осмысленной скорби глаза и усмехается:
-- Вычислила... Ну правильно, "Эльдад и пиздец", куда ж я еще мог... Пить будешь?.. А жрать?.. Тут печенка гусячья вкусная.
-- Я лучше твою поклюю.
Не знаю что ему сказать. Ну, помолчу.
Приносят стакан. Кинолог выпивает прежде, чем официантка успевает уйти:
-- Такого же два раза. И это, фуа гра для дамы и мне мясо какое-нибудь жареное, во, бефстроганов. Питье -- сразу!
Знать бы, что мы будем пить. Я даже не заметила какого цвета было то, что он опрокинул. Да какая разница. Интересно, он удивился, что я за ним пошла? А если нет, то почему? Грустно, что вопрос "кто убил Марту" так быстро оброс массой мелких личных вопросиков.
-- Сученок,-- констатирует Кинолог.-- И всегда им был. Но раньше он был одиноким сученком. А теперь он сученок, сбивающий стаю. Скажешь, нет?
-- Ты что, хочешь чтобы я сказала "нет"?
-- Не, не хочу. Даже очень не хочу,-- вдруг говорит он как-то надтреснуто.-- Получается, Белка, что типа того -- одна ты у меня осталась. А я у тебя тоже один. Ты хоть это сама понимаешь?
Увы. Но вряд ли он имеет в виду то же самое.
-- Уволь,-- говорю я, не желая тереться бортами.-- С этим -- к Ларке.
-- Дура,-- вздыхает он,-- вечно ты об одном. Эти твои хронические поиски Прекрасной Дамы мужского пола тебя обрезают. То есть, как личность...
-- Гы,-- грустно констатирую я.
-- Во, ты поняла.
Поняла, да. И не сейчас. Но об этом -- точно не сейчас и не вслух... А ведь Кинолог прав. Он один остался у меня такой -- которому ничего от меня не надо. Единственный из своих, кого я не прикармливаю, кроша линеву булку. Булка тут же материализуется -- "экстренные" стаканы с виски почему-то сопровождаются теплыми булочками с маслом.
-- А вот тебе конфетка за понятливость,-- Кинолог поднимает на меня больные глаза.-- Вникай, Белка -- повторять не буду. Я недавно подумал, что моя частная жизнь -- это только вы. На работе -- коллеги. Но и дома они же! Ларка мне -- коллега. И даже единственный сын -- коллега. Такой плохо говорящий по-русски коллега-ватик. Он, наверное, и пить со мной не будет, когда вырастет. Средний класс во втором поколении, бля!.. Как ты думаешь? Неважно. Давай, Белка, дернем за дружбу, которую просрали и которую еще не просрали,-- Кинолог поднимает стакан на уровень горизонта, да и говорит не мне, а, скорее, этому стакану.
Я тянусь к нему своим, и в какой-то миг два зависших меж потолком и столешницей, приникших друг к другу, словно всматривающихся в колеблющееся содержимое стакана, так напоминают мне нас самих... разделенных двойной стеклянной стенкой, боящихся расплескать колеблющийся на дне "spirits" и звякающих внутренними кубиками льда...
-- За то хорошее,-- отзываюсь я,-- что в нас осталось. Кинолог, в тебе осталось еще что-то хорошее? Во мне -- мало.
Кинолог кивает, скорее в ответ своим мыслям, чем моим словам. И говорит:
-- Или вот этот Город. Фигли мы в нем живем? Как мы тут оказались? Неужто многовековыми, бля, молитвами: "Если забуду тебя, Иерусалим, пусть забудет меня десница моя, и пусть язык мой прилипнет к гортани, бла-бла-бла..." Но он меня... Держит. Держит он меня, Белка, вот в чем загадка. Что мне -- Иерусалим? Что я -- Иерусалиму? Хрен поймешь. Я даже чем меня Ларка держит -- не понимаю. Ладно, про Ларку еще можно понять.
-- Всех нас сюда прибило,-- говорю я.-- Подсели мы на этот Город.
-- Да, скорее на игле, чем на крючке, права. Но все равно фигня это, не то. Вот я -- свиноед, мне ваши религиозные понты вообще по барабану. Меня в Силиконовый рай регулярно покупают. Так не еду же...