— Решил посоветоваться с вами по сугубо личному вопросу, — сказал Гребенщиков, когда, обменявшись приветствиями, они расселись друг против друга. — Хочу остепениться. — Чтобы Межовский паче чаяния не истолковал эти слова буквально, пояснил скороговоркой: — Получить ученую степень.
Лицо Межовского стала заливать краска нахлынувшей злости. С личными просьбами воспитанные люди приезжают сами, а не вызывают к себе. Следовало бы высказать это ему в лоб. Но стоит ли связываться? На заводе ведутся исследования, завод помогает институту доставать новейшие приборы.
Гребенщиков не понял эмоций, владевших Межовским, а может быть, не захотел понять.
— Договоримся с вами так, — продолжал он в полуприказном тоне. — От кандидатских экзаменов вы меня освобождаете — незачем мне тратить на них время, — английским я владею в совершенстве, и не только английским, марксизм-ленинизм сдавал в институте, а специальные предметы… Инженеру с таким стажем смешно их сдавать.
Межовский покраснел еще сильнее. Он должен был сказать сейчас Гребенщикову четко и ясно, что думает и о нем, и по поводу его планов, но не мог. Не позволяла деликатность. Сколько раз корил он себя за это, обзывал «гнилым интеллигентом». Его обвешивал продавец, а поймать за руку было стыдно, ему лгали, а он не решался изобличить лгуна, чтоб не поставить того в неловкое положение. И вот сегодня. Не должен был сдержаться, а все-таки сдержался.
— Не слышу ваших советов, Яков Михайлович, — поторопил его Гребенщиков.
— Позвольте, а какую тему выбрали вы для диссертации? — осведомился Межовский.
— Новая фурма. Как вы знаете, она уже внедрена, экономический эффект значительный, стало быть, материал вполне диссертабельный.
Терпение у Межовского иссякло. Обкрадывали б его самого — бог с ним. Но быть свидетелем того, как обкрадывают другого, больше того — соучаствовать…
И все-таки он пошел в обход.
— Для чего это вам нужно, Андрей Леонидович?
— Ну как для чего? Подходит пенсионное время, по всем данным вроде бы наступает амортизация сердца и души, но складывать лапки я не собираюсь. — Гребенщиков постучал рукой по груди с левой стороны. — Мотор пока работает достаточно хорошо, сил хоть отбавляй — и что? Садиться на шею государству? Нет уж. Займусь педагогической деятельностью, буду передавать свои знания, молодежи.
— Лекции читать? — спросил Межовский, сосредоточенно рассматривая свою ладонь.
— Именно.
— Не получится.
— Как это не получится? Почему?
— Не получится, — повторил Межовский. — У вас плохая дикция, Андрей Леонидович. Даже вот так, в обычном разговоре, вас трудно понять без напряжения.
Гребенщиков остановил на Межовском долгий гипнотизирующий взгляд, сказал жестко:
— Не беда. Возьму уроки дикции. У вас.
— Вам не беда, зато для студентов беда, — ответил Межовский. — Понять не поймут и конспект лекций не смогут составить. У нас к таким педагогам не ходят, изучают предметы по учебникам. А читать лекцию в полупустой аудитории ох, как горько…
— Испытали?
— Да. Но не как лектор. Как студент.
— У меня будут ходить. Неуд влеплю, без стипендии оставлю.
Раздражение у собеседников нарастало. У Межовского — от напористости Гребенщикова, у Гребенщикова — от сопротивления, которого не ожидал, к которому не привык.
Грозная внешность у Межовского. Бровастый, щеки и подбородок, как он ни бреется, постоянно черны, черты лица крупные, резкие. Но Гребенщиков прекрасно знает, что внешность его не соответствует характеру, и потому идет напролом.
— А почему вам так не хочется, чтобы я пополнил сонм служителей науки? — звучит его озабоченно-строгий голос. — Кастовость заедает?
— При чем тут кастовость? Одним больше, одним меньше… Дело не в том, хочу я или не хочу видеть вас в среде ученых… — Межовский говорил медленно, обдумывая, что и как лучше сказать. — Мне не хочется другое — терять свою репутацию.
— Темните, голубчик, темните… — Голос Гребенщикова, глухой от сдерживаемого волнения, казалось, проходил сквозь войлок.
— Да нет, все ясно, как нельзя больше. Я ведь не просто человек, читающий лекции. Я заведую кафедрой, а это значит, что я еще и воспитываю студентов и должен…
— И воспитывайте, сколько вашей душеньке угодно, — нетерпеливо прервал Межовского Гребенщиков. — Но при чем тут я и мои дела?
— Какой же из меня, к черту, будет воспитатель, если я поступлюсь совестью? Я же рухну в глазах студентов.
— А если рухнете в моих?
— Это я переживу. Молодежь очень болезненно переживает разочарование в тех, кому привыкла верить. Из незначительных фактов делает значительные выводы. Имеет склонность к неосторожным обобщениям.