Однако удовлетворения от своей проницательности следователь не испытал. Передавать дело Юрия Рудаева в суд почему-то не хотелось.
Желание это совсем исчезло, когда явившиеся гурьбой после смены конверторщики расписали Юрия самыми светлыми красками. А Сенин даже характеристику вручил, заверенную «треугольником» цеха.
Но окончательно решил участь Юрия сам потерпевший. Вернувшись из больницы домой, он стал вымещать свою злость на жене, о чем сообщили соседи, в очередной раз вызывая участкового.
Так дело Юрия Серафимовича Рудаева было прекращено.
ГЛАВА 10
Странной, незнакомой казалась сама себе Лагутина. Ни радостей, ни горестей она не испытывала. Словно была выпотрошена, словно нечем было чувствовать. Она делала все, что полагалось делать, улыбалась при встрече знакомым, как улыбалась обычно, могла даже рассмеяться шутке, но душевные движения ее не шли изнутри. Они были поверхностными, как легкая рябь на стоячей воде, вызываемая ветерком. Теперь она жила какой-то отрешенной от всего и от всех жизнью, ни о чем и ни о ком не вспоминала, не заглядывала в будущее и была довольна, что люди не замечают ее состояния.
А тут еще медленно, но неуклонно ее добивал Гребенщиков. Читая написанное ею, он всякий раз кривился, фыркал — сухо, скучно, непонятно, неинтересно. Подчеркивал, зачеркивал, переиначивал фразы и в конечном счете браковал добрую половину материала, требуя то изложения в ином ключе, то каких-то особых, высоколитературных красот стиля. Дина Платоновна уходила от него надломленная, и ей все больше приходилось затрачивать усилий, чтобы привести себя в рабочее состояние. К тому же трудно было писать, приноравливаясь к требованиям и вкусам другого человека, далеко не всегда знающего, чего хочет, и руководствующегося отнюдь не лучшими побуждениями.
Но как ни велика была апатия, все же, когда в новом корпусе аглофабрики пустили четвертую ленту, Дина Платоновна не утерпела, поехала туда. Хотелось убедиться, что Збандут не зря разбудоражил всех, изменяя проект нового корпуса, хотелось собственными глазами увидеть его осуществленную мечту.
До фабрики семнадцать километров. Чтобы не просить машину, — да и у кого теперь просить? — поехала трамваем. Удивилась, увидев, что на пригорках пробились первые зеленые ростки травы, что уже по-весеннему парит черная мокрая земля и по ней важно прохаживаются вернувшиеся из зимней ссылки грачи.
Пробегали мимо дома, корпуса завода, рыже-коричневые забурьяненные пустыри. Она смотрела на все это бесстрастно и думала о том, что и жизнь вот так бежит мимо, не затрагивая ее и не волнуя.
Трамвай остановился у пешеходного туннеля, который был проложен под железнодорожными путями и выводил прямо ко второму корпусу. Одолев несколько лестничных маршей, Дина Платоновна распахнула деревянную, выкрашенную светлой краской дверь и остановилась в изумлении. Все здание проглядывалось вдоль и поперек, и даже в солнечном луче, наискось прошившем огромное помещение, не плавали вездесущие пылинки.
Мерно шипели вдали горелки, беспрерывно поджигавшие наваленную на ленты смесь руды и молотого кокса, легко шуршали стальные палеты, несущие эту смесь, спекающуюся и остывающую на ходу, мерно прогромыхивал готовый агломерат, вываливаясь в конце ленты в вагоны, и эта гамма монотонных шумов действовала на душу успокаивающе, как рокот моря.
Мимо проходили люди в чистой одежде, с чистыми лицами. Они совсем не походили на агломератчиков, неизменно красно-бурых с головы до пят. Многие почему-то улыбались, глядя на нее, и она даже осмотрела себя: в порядке ли у нее пальто и хорошо ли натянуты чулки?
Причина улыбок стала понятной позже, когда начальник аглофабрики Зимородов сказал ей, что место, на котором она остановилась, назвали «пятачком удивления», потому что всяк, войдя в это помещение, остолбеневает от неожиданности. И дольше всего стоят на пятачке, не веря своим глазам, люди наиболее бывалые, привыкшие воспринимать спекательный корпус как второй круг ада.
— А здесь чистилище! — восхищенно произнесла Дина Платоновна.
— Вот, вот, именно, — охотно подтвердил Зимородов. — У нас и в самом деле вся пыль отсасывается. Станете чище, чем когда вошли. Как после пылесоса.
У этого человека, сухощавого и нервного, глаза светились гордостью, а на лице было написано такое удовольствие, будто демонстрировал он непревзойденное произведение искусства.