Вера Федоровна собрала со стола посуду, перенесла в мойку.
— Сходи за мясом, Женя.
— Я лучше пол помою. Куплю что-нибудь не то — будешь недовольна.
— Пол может подождать.
Накинув куртку и сунув в карман авоську, Женя отправился в магазин.
На улице было неуютно. Тяжелый ветер, насыщенный запахами заводских дымов, раскачивал ветви деревьев, гудел в проводах и разметывал во все стороны рыжую пыль. А над крышами облачными клубами катилось небо. Блеклое, тяжелое, скучное.
Подняв воротник, Женя завернул за угол и в отдалении, в фонарном полумраке, смешавшемся со светом уходящего дня, увидел знакомый до боли силуэт. Зоя тоже заметила Женю и теперь неслась ему навстречу. Легкая, невесомая, она, казалось, не ступала по земле, а парила над ней.
— Я к тебе… — Зоя задохнулась от волнения — так было боязно, что Женя отнесется к ней по-прежнему сурово.
А он, разом забыв все выводы психоанализа, обнял ее и замер, прижавшись к щеке.
Выбрались из толпы, которой переполнены в эту предвечернюю пору улицы, перешли на другую, не такую многолюдную сторону.
— Женя, мы не можем расстаться, мы не должны… — говорила Зоя, прерывисто дыша и замедляя шаг. — Это было бы безумием. Я не представляю себя без тебя. Да и ты не представляешь… Ну, скажи, скажи, что я не ошибаюсь, что это так, что это правда…
— Правда, не представляю… — подхватил он, порывисто сжимая ее руку.
— Я поняла, почему ты меня прогнал. Ты сделал это ради меня. Ты очень хороший, Женя… Я хуже… Я думала о себе, когда писала то послание, и только чуточку о тебе… — Зоя замолкла, пережидая, пока их опередит гурьба подростков, с веселым шумом вынырнувших из подворотни, и заговорила снова: — А сейчас… Знаешь, что я надумала?
Женя ощущал хрупкость тонкой руки, прикосновение бедра и теперь знал наперед, что согласится с любыми ее доводами, с любым решением.
— Надо сделать так, чтобы ни я, ни ты не были в большом ущербе. Вместе мы, конечно, не добьемся того, чего добились бы порознь.
— Компромисс? — осторожно спросил Женя.
— Вот именно, — обрадовалась Зоя его догадливости. — У нас намечаются гастроли в Среднюю Азию — Бухару, Самарканд, Ташкент. Представляешь? Что греха таить, я еще не насытилась ни успехом, ни переменой мест…
— И никогда не насытишься…
— У, ты какой… Поезжу с труппой еще два месяца, а потом… Только ты не возражай сразу, выслушай… Потом я перехожу в Донецкий оперный. Уже договорилась. Хороших ролей мне пока не обещают, возможно, и примой никогда не стану, но это все-таки настоящий серьезный театр. И главное — мы сохранимся, Женя. Я буду жить там…
— А я здесь…
— Ну, почему? Там есть мартеновский цех, будешь работать в нем.
— А-а, что это за цех после нашего! — досадливо произнес Женя, не пересилив в себе подсознательного сопротивления.
— Ну, милый, так нельзя. Поступаюсь я — изволь поступиться и ты. Я тебя не тороплю. — В Зоином голосе проступила строгость. — Кончай институт. Купим машину, будешь ездить. Два дня из шести будут наши. — Прильнула к Жене, коснулась головой его подбородка. — Это на первом этапе, потом…
— Первый этап у моих родителей продолжался много лет… — подавленно вымолвил Женя.
— Не надо смотреть на вещи так мрачно. Будем оптимистами. Я уверена, что наш народный театр скоро станет профессиональным. О нем идет такая слава, а город растет и растет… Шестьсот тысяч жителей как-никак. Не за горами миллион. Ну, так что, Женечка, что?
Женя не сказал ни слова, только взглянул на Зою своими большими голубыми глазами, в которых без труда можно было прочитать: согласен.
ГЛАВА 24
Ход заседания технического совета, а особенно финал его, помогли Гребенщикову сделать неожиданное открытие: к нему относятся неприязненно не только те, кого обидел или ущемил материально. Дружный смех, сопровождавший каждую язвительную реплику Подобеда, а особенно аплодисменты, которыми одобрили хулиганскую выходку Катрича, были тому доказательством. И он впервые по-настоящему почувствовал, что каждый шаг руководителя, каждый его поступок, каждое действие откладывается в бездонной памяти коллектива и что людям свойственно обижаться не только за себя, но и за других.
Однако открытие это нисколько не обескуражило Гребенщикова. Мнение низов он всегда игнорировал. Для него важно, что думают в верхах. А в верхах, по его глубокому убеждению, существует единственный критерий оценки руководителя — выполнение плана. Вот если план завалится, тогда всякое лыко будет в строку. Но пока им приняты все меры, чтобы план выполнялся. Меры внутренние и меры внешние. Дисциплина на заводе жесткая, снабжение поставлено идеально. Другие заводы работают с колес: привезли руду, разгрузили — и сразу в печи. А у него постоянно трехнедельный запас сырья. Отсюда не только уверенность в завтрашнем дне, отсюда и лучшие показатели — есть время, чтобы как следует подготовить сырье. Во всяком случае, вышестоящие руководители за завод спокойны.