— Он жив. Да, он жив. Ему почти удалось меня одурачить несколько раз. Я сделал укол адреналина, чтобы ускорить этот пульс, но безуспешно. Он в таком состоянии уже двенадцать недель. И я не мог больше держать это в секрете, Вот почему я позвонил тебе, Рокуэлл. Это противоестественно.
Невозможность происходящего привела Рокуэлла в невероятное возбуждение. Он попробовал поднять веки Смита и не смог, они были оплетены кожистыми чешуйками так же, как и рот и ноздри. Смит не мог дышать.
— И все же он дышит. — Голос Рокуэлла был неживым. Он рассеянно уронил стетоскоп, поднял его и посмотрел на свои трясущиеся руки.
Хартли, высокий, изнуренный, нервный, склонился над столом.
— Смит не хотел, чтобы я тебя звал. Я все равно позвал. Смит предупреждал меня не делать этого. Всего час назад.
Глаза Рокуэлла расширились.
— Как он мог предупреждать тебя? Он же не может двигаться. — Лицо Хартли, с тяжелым подбородком, обострившееся, с прищуренными серыми глазами, нервно передернулось.
— Смит думает. Я знаю его мысли. Он боится, что ты расскажешь о нем всему миру. Он ненавидит меня. Почему? Я хочу убить егоз вот почему. Вот. — Хартли, как слепой, нащупал блеснувший голубой сталью револьвер в своем измятом, запятнанном пальто.
— Мэрфи! Возьми его. Возьми, пока я не разрядил его в это дурацкое тело!
Мэрфи отшатнулся с выражением испуга на своем толстом красном лице.
— Не люблю оружие. Лучше ты возьми его, Рокуэлл!
Рокуэлл проговорил, как будто резанул скальпелем.
— Убери револьвер, Хартли. Три месяца лечения одного пациента довели тебя до психологического перенапряжения. Тебе просто следует выспаться.
Он облизал пересохшие губы.
— Чем был болен Смит?
Хартли покачнулся. Его губы медленно выговаривали слова. Почти засыпая на ногах от усталости, Рокуэлл расслышал, как Хартли с трудом проговорил:
— Он не был болен. Не знаю, в чек дело, но он меня раздражает, как ребенка раздражает рождение нового брата или сестры. С ним что-то не то. Помоги мне, прошу тебя.
— Конечно, — улыбнулся Рокуэлл. — Мой пустынный санаторий как раз подходящее место, чтобы как следует его обследовать. Еще бы, Смит — самый невероятный феномен в история медицины. Тела просто не ведут себя таким образом.
Он не смог продолжить. Хартли направил револьвер точно в живот Рокуэлла.
— Подожди. Подожди. Ты не собираешься похоронить Смита? Я думал, ты поможешь мне. Смит болен. Я хочу убить его! Он опасен! Я знаю это!
Рокуэлл моргнул. Хартли явно дошел до психоневроза. Не соображал, что говорит. Рокуэлл расправил плечи, чувствуя внутри холодок и спокойствие.
— Застрели Смита, и я обвиню тебя в убийстве. Ты просто переутомился и душевно и физически. Убери револьвер,
Они молча смотрели друг на друга. Рокуэлл спокойно шагнул вперед и, похлопав Хартли понимающе по плечу, взял револьвер и отдал его Мэрфи, который смотрел на орущие, как будто оно его укусит.
— Позвони в госпиталь, Мэрфи. Я беру неделю отгула. Может быть, больше. Скажи им, что я провожу исследования в санатории.
Мэрфи нахмурился.
— Что мне делать с этим револьвером?
Хартли плотно сжал зубы.
— Держи его при себе Тебе захочется им воспользоваться. Позже.
Рокуэллу хотелось закричать на весь мир, что он является единственным обладателем самого невероятного человеческого существа в истории. Комната к пустынном санатории, в которой на столе безмолвно лежал Смит, была наполнена солнечным светом; его красивое лицо застыло, превратившись в зеленую бесстрастную маску.
Рокуэлл тихо вошел в комнату. Он прикоснулся стетоскопом к зеленой груди. Инструмент заскрипел, производя звук металла разрезающего жесткие надкрылья жука.
Макгвайр стоял рядом, глядя с подозрением на тело и источал запах нескольких недавно выпитых кружек пива.
Рокуэлл внимательно слушал.
— Перевозка в машине «Скорой помощи», должно быть, растрясла его. Нет смысла пробовать… Рокуэлл вскрикнул. Тяжело и неуклюже Макгвайр придвинулся к нему…
— В чем дело?
— В чем? — глаза Рокуэлла отражали отчаяние Он сжал руку в кулак. — Смит умирает!
— Откуда ты знаешь? Хартли говорил, что Смит притворяется. Он снова обманул тебя…
— Нет! — Рокуэлл неистово работал над телом вводя лекарства и ругаясь во весь голос. Любые лекарства. Все лекарства. После всего, что произошло, невозможно было потерять Смита. Нет, только не сейчас. Трясясь, дребезжа, поворачиваясь глубоко внутри тело Смита издавало звуки, напоминающие слышимые издалека взрывы начинающегося извержения вулкана.
Рокуэлл пытался сохранять спокойствие. Болезнь Смита заключалась в нем самом. Обычное лечение на него не действовало. Что же теперь? Что?
Рокуэлл смотрел перед собой. Солнечный свет блестел на твердой чешуе Смита. Горячий солнечный свет. Солнце. Пока Рокуэлл наблюдал, набежали тучи и заслонили солнце. В комнате стемнело. Тело Смита вздрогнуло и погрузилось в тишину. Вулканический прилив прекратился.
— Макгвайр! Опусти шторы! Быстрее, пока солнце не вернулось!
Макгвайр повиновался. Сердцебиение Смита замедлилось и снова стало вялым и редким.
— Солнечный свет вреден Смиту. Он что-то нарушает. Я не знаю, что или почему, но он вреден. — Рокуэлл расслабился. — Господи, мне бы не хотелось терять Смита. Ни за что! Он не такой, как все, существующий по своим законам, делающий то, что люди никогда не делали. Знаешь что, Мэрфи?
— Что?
— Смит не в агонии. И он не умирает. Ему не было. бы лучше быть мертвым, неважно, что говорит по этому поводу Хартли. Прошлой ночью, когда я устраивал Смита на носилках, готовя его к перевозке в санаторий, я неожиданно осознал, что Смит любит меня.
— Ха! Сначала Хартли, теперь ты. Смит, что… сам сказал тебе это?
— Он не говорил мне. Но он не без сознания под всей этой твердой кожей. Он сознает. Да, именно, он сознает.
— Просто и ясно — он окаменевает. Он умрет. Он не питался уже несколько недель. Так сказал Хартли. Хартли питал его внутривенными вливаниями, пока кожа не стала настолько жесткой, что игла не могла ее проколоть.
Дверь медленно, с жалобным скрипом отворилась. Рокуэлл вздрогнул. На пороге стоял Хартли. Его острое лицо было не таким напряженным после нескольких часов сна, но серые глаза по-прежнему смотрели враждебно и с горечью.
— Если вы уйдете из комнаты, — сказал он спокойным голосом, — я уничтожу Смита за несколько секунд. Ну?!!
— Не двигайся с места, — чувствуя нарастающее раздражение, Рокуэлл подошел к Хартли. — В каждый твой приход тебя придется обыскивать. Честно говоря, к не доверяю тебе, — Оружия не оказалось.
— Почему ты мне ничего не сказал о солнечном свете?
— Что? — медленно произнес Хартли. — О да. Я забыл. Я пытался передвинуть Смита несколько недель назад. Солнечный свет попал на пего, и он начал на самом деле умирать. Естественно, больше я его не трогал. Похоже, что Смят смутно сознавал, что его ожидает. Может быть, даже планировал, я не уверен. Когда он еще мог говорить и жадно все поедать до того, как его тело полностью затвердело, он предупреждал меня не двигать его э течение двенадцати недель. Говорил, что не любит солнце. Говорил, что это все испортят. Я думал, что он шутит. Оказалось, нет. Он ел как животное, голодное, дикое животное, впал в коматозное состояние, и вот вам результат. — Хартли тихо выругался. — Я скорее рассчитывал, что вы продержите его на солнце достаточно долго, чтобы нечаянно его убить.
Макгвайр с трудом передвинул свои двести пятьдесят фунтов
— Послушай, а что, если мы подцепим от Смита эту болезнь?
Хартли взглянул на тело, его зрачки сузились.
— Смит не болен. Неужели вы не замечаете вырождение? Это как рак. Вы не заражаетесь им, вы наследуете тенденцию. Я начал бояться и ненавидеть Смита только неделю назад, когда обнаружил, что он существует, дышит и процветает с запечатанным ртом и ноздрями. Этого не может быть. Этого не должно быть.
Макгвайр проговорил с дрожью в голосе:
— Что, если ты, и я, и Рокуэлл — все станем зелеными и чума охватит всю страну, что тогда?
— Тогда, — ответил Рокуэлл, — если я ошибаюсь, что вполне возможно, я умру. Но это их в малейшей степени меня не волнует.
Он повернулся к Смиту и продолжил свою работу.
Колокол. Еще колокол. Два колокола, два колокола. Дюжина колоколов, сто колоколов. Десять тысяч и миллион лязгающих, стучащих, грохочущих металлом колоколов. Родившиеся мгновенно и одновременно в тишине, вопящие, визжащие, ранящие, бьющие по ушам эхом! Звенящие, поющие громкими и тихими, низкими и высокими голосами
Из-за всего этого колокольного звона Смит не мог сразу сообразить, где он находится. Он знал, что не сможет смотреть, потому что его веки были плотно прижаты; знал, что не может говорить, потому что его губы срослись. Его уши были тесно зажаты, но тем не менее колокола колотили вовсю.