Но мистер Моррисон отвернулся от огня и объяснил мне.
– Понимаешь, Кэсси, во времена рабства на некоторых фермах людей женили насильно, словно скот, чтобы они еще нарожали рабов.
«Племенные» рабы приносили кучу денег своим владельцам, особенно после того, как правительство запретило привозить новых рабов из Африки. Эти рабовладельцы разводили самых разных рабов на продажу, разных профессий. У кого хватало денег, у белых или даже у свободных черных, те могли купить кого угодно. Мои родители были породы силачей, как и их родители, и их прародители. Никому дела не было, хотели они сами этого или не хотели. Никто с ними не считался.
Но мои папа и мама любили друг друга, и нас, детей своих, они тоже любили, и в ту рождественскую ночь они сражались с этими демонами ада, как ангелы-мстители. – Он снова отвернулся к огню и замолк; потом поднял голову и посмотрел на нас: – Они погибли в эту ночь. Ночные гости убили их. Некоторые люди говорят, я не мог помнить, что случилось в то рождество, – мне тогда и шести не было, – но я помню все. И не позволяю себе забывать.
Он опять замолчал, и никто не нарушал тишины. Ба машинально мешала кочергой раскаленные угли, но остальные не двигались. Наконец мистер Моррисон поднялся, пожелал нам доброй ночи и ушел.
Дядя Хэммер тоже поднялся.
– Пожалуй, и мне пора на боковую. Уже скоро час.
– Обожди минутку, Хэммер, – сказала Ба. – Уж коли вы оба с Дэвидом дома, мне надо поговорить с вами… о нашей земле…
Ночные гости, пожар – все смешалось у меня во сне, и от страха я проснулась еще задолго до рассвета. Я невольно перекатилась на бабушкину сторону кровати, чтобы успокоиться, но Ба на месте не оказалось.
Из-под двери маминой и папиной комнаты все еще тянулась полоска тусклого света, и я тут же кинулась туда. Когда я открыла дверь и шагнула в полутемную комнату, освещенную почти потухшим очагом, отсвечивающим желтым мерцанием, я услышала, как Ба сказала:
– …а теперь еще хотите связаться с этими людьми, не думая о том, что случится.
– А разве лучше сидеть сложа руки и жаловаться друг другу, как они с нами обращаются? – перебила ее мама, и голос ее зазвучал громче: – Все, от Смеллингс Крика до Стробери, знают, что это были они, а мы так ничего и не предпримем? Будем наполнять их карманы нашими жалкими грошами и посылать наших детей в их магазины, чтобы они учились там всяким пакостям? Очень нужно, чтобы они этому учились! Старшие дети там выпивают теперь регулярно, хотя денег, чтоб расплачиваться, у них нет, и Уоллесы берут и просто-напросто присчитывают стоимость их выпивки к семейному счету… Выходит, им двойная прибыль: портят наших детей и получают за это денежки. По моему мнению, меньшее, что мы можем сделать, это перестать пользоваться их магазином. Конечно, это не значит, что мы тем самым свершим правосудие, но какой-то ущерб мы им нанесем. Что-то же надо делать! И Тёрнер, и Эйвери, и Лэньер, и еще двадцать – тридцать семейств, а то и больше, согласны подумать о том, чтобы не покупать больше у Уоллесов, если им удастся раздобыть кредит в другом месте. И обязаны мы этим Бэррисам…
– Сказать откровенно, – прервал ее дядя Хэммер, – я бы лучше своими руками сжег этих Уоллесов.
– Ну да, ты бы сжег, и мы бы остались ни с чем, ты этого хочешь, Хэммер?
– Этого я не хочу, – ответил дядя Хэммер. – Но неужели ты думаешь, что, сменив лавку на виксбергскую, вы этим выживете отсюда Уоллесов? Коли так, значит, ты представления не имеешь, как обстоят тут у вас дела. И ты забываешь, что за магазином Уоллесов стоит еще Харлан Грэйнджер.
– Мэри, детка, Хэммер прав, – сказала Ба. – Я сделаю, что сказала насчет нашей земли, потому как совсем не хочу, чтобы после моей смерти вмешались юристы и, чего доброго, пособили бы этому Харлану Грэйнджеру отобрать нашу землю. А если залогом для кредита всем нашим соседям будет наша земля, мы ее потеряем. Как бы я посмотрела в глаза моему Полю Эдварду, если бы позволила отдать нашу землю…
– Я не сказала, что мы нашу землю дадим в залог, – сказала мама. – Но, с другой стороны, мы, можно сказать, единственная семья, у которой есть заработок на стороне.
Папа оторвал взгляд от огня.
– Все так, моя дорогая, но отдать нашу землю в залог этого кредита – все равно что подарить ее. В наши трудные времена вряд ли какой семье удастся оплатить свои счета, даже если бы она этого хотела. А коли они не сумеют оплатить, что нам тогда делать? Где у нас деньги, чтобы платить по счетам других? – Он покачал головой. – Нет… думаю, надо искать другой выход… Что ж, поедем в Виксберг, посмотрим, что еще можно придумать… – Его взгляд тут упал на меня, укрытую полумраком, и он наклонился вперед. – Кэсси? Ты что, голубка?
– Ничего, папа, – промямлила я. – Просто проснулась, вот и все.
Мама хотела было подняться, но папа рукой остановил ее и встал сам. Проводив меня назад до постели, он сказал ласково:
– Никаких причин для дурных снов у тебя нет, Кэсси, девочка моя.
Во всяком случае, сегодня нет.
– Папа, – спросила я, уютно устраиваясь под лоскутным одеялом, которое он подоткнул вокруг меня со всех сторон, – у нас что, могут отобрать нашу землю?
Папа протянул руку и мягко прикоснулся в темноте к моему лицу.
– Самое главное, что ты должна запомнить в этой жизни: мы никогда никому не отдадим эту землю. Ты веришь в это?
– Да, папа.
– Тогда спи. Скоро наступит рождество.
– Ура, книжка! – закричал в рождественское утро Малыш.
Стейси получил «Графа Монте-Кристо», я – «Три мушкетера», а Кристофер-Джон и Малыш – два разных тома «Басен» Эзопа. На обороте обложки маминым чудесным почерком было выведено имя того, кому принадлежит книжка. На моей было написано: «Эта книга принадлежит мисс Кэсси Деборе Логан. Рождество 1933 года».
– Продавец, у которого я купил эти книги, сказал мне, что две из них были написаны черным писателем, – сообщил папа и, открыв мою книгу, показал портрет человека в долгополом причудливом камзоле и в парике с локонами до плечей. – Его имя Александр Дюма, он француз. А его отец был мулатом, а дед – черным рабом на острове Мартиника, так написано в книге. Продавец еще сказал мне, что детям трудно будет читать такие большие книги, а я ему ответил, что он плохо знает моих детей. Они сейчас и не будут их читать, сказал я, но они подрастут и тогда прочтут.
Вдобавок к книгам мы получили носок, наполненный сладкой лакрицей, по этому единственному случаю купленной в магазине, апельсины, бананы для каждого из нас, а от дяди Хэммера платье и свитер мне, по свитеру и брюкам Кристоферу-Джону и Малышу. А все-таки с книгами ничто не шло в сравнение. Чистюля Малыш, который ценил одежду выше всего на свете, осторожненько отложил в сторонку новые брюки и свитер и кинулся доставать чистый лист коричневой бумаги, чтобы обернуть свою книгу. И весь день он провел, лежа на коврике из оленьей шкуры и рассматривая яркие, красочные картинки, на которых были изображены далекие чужие страны; переворачивая каждую страницу так, словно она была из золота, он вдруг искоса поглядывал на свои руки, потом на страницу, которую только что перелистнул, и бегом в кухню снова мыть руки – так, на всякий случай.
После церковной службы семейство Эйвери явилось к нам домой на рождественский обед. Все восемь отпрысков, включая четырех малышей дошкольного возраста, толкались в кухне вместе со мной и мальчиками, вдыхали волшебные запахи и ждали, когда позовут к столу. В комнате разрешили остаться только старшим девочкам, которые помогали маме, бабушке и миссис Эйвери в последних приготовлениях. На остальных Ба то и дело шикала, чтоб не мешали. Наконец прозвучало долгожданное приглашение, и нас допустили до рождественского пира.
Застолье продолжалось больше двух часов, которые ушли на первое, второе, третье, на разговоры и смех, а под конец на десерт. Когда с едой покончили, мальчики и я вместе с Клодом и Т. Дж. вышли на улицу, но от тонкого, в полдюйма, слоя снега было очень скользко, и мы довольно скоро вернулись в дом, присоединившись к взрослым, которые грелись у огня. Немного спустя вдруг раздался робкий стук во входную дверь. Стейси отворил ее и увидел на пороге Джереми Симмза, выглядевшего замерзшим и очень испуганным. Он заглянул в ярко освещенную комнату, и все обернулись на него. Стейси бросил взгляд на папу, потом на Джереми.