Ариадна ждет его в кафе на улице Месье-ле-Пренс, пьет горячий шоколад и читает. Ив всматривается в нее, пока она его не замечает. Она действительно красива, пожалуй, куда красивей Анны Штейн. Наверняка, как он уже догадывается, нежнее и веселее нее. Он даже знает, что всегда будет жалеть об Ариадне и их жизни вдвоем, что очень скоро станет с тоской вспоминать, как ему было хорошо и спокойно, и никогда не признается, что жалеет. Но Анна Штейн пленила, ослепила его, а он не противится и сам охотно сдается, желая снова испытать то головокружительное падение в бездну, какого, казалось, больше никогда не будет.
Тома и Луиза
Тома Ле Галь не любит кафе “Циммер”. Он не был там лет десять, и с тех пор тут ничего не изменилось. По-прежнему слишком много бархата, плюша, слишком много карминно-красного. И слишком много машин на площади Шатле. Но ему даже нравится чувствовать себя в непривычной обстановке, среди банкеток и стульев рококо, это как‐то бодрит. Нечаянно получилось, что он пришел чуть ли не на полчаса раньше срока. Раньше, лет десять назад, он бы прошелся по букинистам, заглянул в зоомагазины полюбоваться на палочников и удавов. Но юношеское любопытство притупилось, и такая прогулка, вздумай он повторить ее, вызвала бы только ностальгическую грусть. Впрочем, если Луиза захочет, он поведет ее замирать от ужаса перед рептилиями и пауками, расскажет о галапагосской морской игуане, единственном животном, чей скелет ужимается при недостатке пищи.
Тома уже присмотрел столик в глубине зала, но вдруг увидел Луизу, она сидела за чашкой чаю. На ней легкое, подчеркнуто элегантное платье в духе тридцатых годов. Такую же дерзость в нарядах он замечал у Анны
Штейн. Признак кокетства, но Тома даже нравится это кокетство в Луизе. Она что‐то набирает на мобильнике и что‐то говорит в прикрепленный у виска микрофон, разговор, видимо, деловой. Тома хотел отойти, но она улыбнулась ему и показала рукой на стул. – Простите, господин следователь, но у меня начинается заседание… Продолжим, если позволите, разговор о моем клиенте завтра… Непременно… Да, до вторника.
Луиза отключается, Тома разглядывает ее при ярком солнечном свете, первый раз замечает гусиные лапки вокруг глаз, темные круги под ними, множество поседевших волосков в белокурой шевелюре. – Привет, мэтр. Здорово врешь. – Мне есть у кого учиться. Я в этой школе далеко не мэтр. “Не крал, не убивал, не насиловал” – каждый день вращаюсь среди врунов. – Аналитик тоже проводит жизнь с врунами. Одни знают, что врут, другие нет и искренне врут сами себе. Врут все.
Когда Луиза Блюм задумывается, она морщит лоб, и Тома ужасно мила эта вертикальная морщинка. – Нет, не все. Мой муж не врет. – Правда? Это ненормально. Ему стоит начать анализ. – Однако это так. Он не врет. Ромен – ученый, а ученые не врут. – Знаю, Ромен Видаль. Очень известный человек. – Не то чтобы очень. Но довольно известный, да.
Луиза не стала продолжать. Она складывает бумаги, выключает компьютер. Записывает что‐то напоследок красивым разборчивым почерком в блокноте. Солнце золотит ее волосы, светится в ее глазах.
Он видит ее такой ослепительной, такой прекрасной, что тотчас узнает этот восторг. Стендаль наилучшим образом описал этот феномен кристаллизации, момент, когда любящий – Тома помнит этот отрывок наизусть – “из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами”, подобно тому, как соль в соляных копях Зальцбурга за несколько месяцев украшает брошенную туда простую ветку “множеством подвижных и ослепительных алмазов”[9]. Но оттого, что Тома знает, что и почему с ним происходит, сияние Луизы не меркнет. С отвагой робости он говорит:
– Я не надеялся увидеть тебя так скоро.
– Просто я хотела получить бесплатный сеанс.
– Бесплатных сеансов не бывает. Это как еда. У всего есть своя цена.
– Я заплачу. А ты скажи мне, как человек становится психоаналитиком?
– Ну-ну. Какой ответ ты хочешь получить: короткий или длинный? На длинный понадобится пять лет.
Луиза хочет короткий. Тома объясняет: рассказывает ей про Люксембургский сад, про время, когда он болтался без дела, махнув на себя рукой, про самоубийство Пьетты, про метаморфозу, про встречу с матерью двух своих дочерей и про страх, внезапно охвативший его в тридцать лет, когда он заканчивал медицинское образование, – страх, что он никто и у него нет ни единого подлинного желания. Говорит он долго и просто. Все это он уже рассказывал другому человеку и иначе.
– Я совершенно не знал, чего действительно хочу. Как будто передо мной стояла стена. А моя жизнь —