Уже поздно, тебе пора уходить; муж на дежурстве, дети у бабушки с дедушкой, но совесть гонит тебя домой, не позволяет остаться у меня на ночь.
На улице холодно, зима. Я, как всегда, иду с тобой к твоей машине, чтобы поехать вместе и вернуться потом на такси. Такой у нас ритуал, такой способ на полчаса сократить время разлуки. Подходим к твоему “твинго”, и ты застываешь. Внутри, на водительском месте крепко спит какой‐то человек. Ты буквально окаменела. Я стучу в стекло – без толку, открываю дверцу, треплю бродягу по плечу, тихонько, потом посильнее. Он с трудом просыпается, и я довольно вежливо прошу его выйти.
Молодой парень, видимо иностранец – русский или поляк. Он смущенно бормочет извинения, вылезает из машины и, еще сонный, пошатываясь, идет прочь. Он забыл на пассажирском сиденье свой рюкзак, я бегом догоняю его и отдаю имущество. А когда возвращаюсь, ты все еще стоишь на тротуаре, ты в шоке и не можешь сесть в оскверненную машину. Тебя мутит, ты дрожишь. “Хочешь, я сяду за руль?” – предлагаю я. Ты соглашаешься, и мне приятно оказаться в роли мужчины, на которого можно опереться. Ты меня с этой стороны не знала и, кажется, удивлена.
Подъезжаем к твоему дому, вид у тебя утомленный. “Ты очень любезен”, – говоришь ты, и это не упрек, хотя ты ненавидишь всякую “любезность”. Я отмахиваюсь – пустяки, но ты продолжаешь: “Да-да! Ты был очень любезен с тем человеком. Ты не боишься людей, не боишься заговаривать с ними”. Тебе вдруг почему‐то нравится, что я могу быть любезным. Любезность перестала быть для тебя признаком слабости.
Твой запах – туалетная вода “О‐де-льер”. Знаток определил бы, что основная нота в нем – яркая растительная свежесть, но постепенно аромат плюща уступает место глубокому древесно-каменному тону. Так мог бы пахнуть и изящный мужчина, но ко всему примешивается пряный мускусный жар твоей кожи. Мы слишком далеко ушли от животных, поэтому мне трудно восстановить твой запах по обонятельной памяти так же отчетливо, как я могу, закрыв глаза, увидеть твое лицо. Но я зарываюсь в этот букет, когда приникаю к твоему затылку и теряю себя, и, если когда‐нибудь потеряю тебя, это будет запах моей ностальгии.
Декабрьский вечер, ты кое‐как сворачиваешь с освещенной неоном площади Клиши на забитый машинами бульвар Батиньоль – едешь за детьми.
Не помню уж, с чего мы заговорили о смерти, и ты вдруг сказала: “Если бы я смертельно заболела, например раком, вот тогда бы я наверняка переехала жить к тебе”. А я, от застенчивости, что ли, процитировал Вуди Аллена: “Жизнь – это смертельная болезнь”. Ты уже парковала машину, а я все не мог оправиться от твоих слов.
И потом еще долго пытался осознать, что они значат. Ты ведь не о том, что боишься не успеть, а о том, что этот короткий срок требует правды. Я вдруг понимаю, что еще подспудно слышится в твоих словах: что со мной тебе пришлось бы променять комфортную иллюзию о вечности как бессчетной череде дней на зыбкий мир, состоящий, наоборот, из считаных дней. Болезнь наконец толкнула бы тебя в мир, где время не стоит на месте. Я понимаю, что предлагаю тебе жизнь в страхе.
Зима, кафе перед музыкальной школой. Ты оставила меня присматривать за Леа, или, может быть, это она присматривает за мной. Cначала мы с ней играем, как ей хочется, в лото “Короли и королевы”, потом эта игра надоедает ей, или она хочет показать мне другие, и мы переключаемся на домино в картинках. Она, как обычно, пьет шоколад, я – кофе, и мне приятно думать, что у нас с ней уже образовались какие‐то привычки. Она помешивает ложкой пену, а я слежу, чтобы она не опрокинула чашку. Ты повела Карла на урок сольфеджио, но вернулась очень быстро.
Для Леа я – Ив, мамин друг, который часто тащит чемодан, потому что едет куда‐то далеко. Не знаю почему, ты вдруг спрашиваешь: “А кто у нас зайчик?” Леа наивно подхватывает: “Я!” И продолжает, в восторге от того, что приходит ей в голову: “А ты, мама, – мать-зайчиха, а Ив – заяц-папа!” Тебе неловко и не по себе, ты поправляешь дочь, возвращаешь в этот семейный треугольник настоящего папу.
До сих пор помню, какой у Леа был тогда шаловливый вид, как иногда бывает у тебя, и как она засмеялась.
Воспоминание о воспоминаниях. Мы у тебя дома, ты ведешь меня в свою комнату. Вытаскиваешь из шкафа картонные коробки величиной с обувные. Там фотографии – уйма! Ты хочешь показать их мне, и мы несем их на кухню, чтобы было удобнее рассматривать.
Это твоя жизнь.
Вот ты с маленьким сыном под новогодней елкой. Твоя дочка бежит по какому‐то неизвестному мне парку. Опять она с твоим мужем. Еще фотографии, ты поколебалась, прежде чем выложить их передо мной, кажется, с твоей свадьбы, хотя я не вполне уверен. Я оказался в твоем мире, на меня обрушилась лавина кадров твоей прошлой жизни, в которой меня нет. Я понимаю, ты хотела открыть мне все свое, личное, но боюсь утонуть в этом ворохе картинок. А ты не видишь, что я потихоньку, незаметно отступаю, чтобы не задохнуться, и продолжаешь рыться в коробке. Выбираешь только свои фотографии, откладываешь их, показываешь мне.