Помню, как я, радостно хлопая ресницами, прибежала к Мировичу:
— Евстигней Афиногенович! Меня пригласили в Первый Белорусский государственный драматический театр на роль Ядвиги. Что делать? — и стыдливо замолчала, понимая, что в глубине души я уже простилась с ТЮЗом.
— Деточка, иди. Иди и не раздумывай.
И как бы с его легкого благословения, я пошла и отдала этому театру практически всю свою жизнь.
...Тогда это был еще молодой театр. Ему было лишь 17 лет. Удивительный чудо-коллектив, коллектив высокого художественного полета и огромной требовательности. В нем царили не артисты с именем, отчеством и фамилией, а Художники с большой буквы. И каждый самобытен! Каждый не похож на другого! Грех называть отдельные фамилии. Нужно перечислять всех от «а» до «я». Театр был просто пе-ре-на-се-лен(!) талантами.
У Купаловского театра была некая, я бы сказала, сильная и здоровая корневая система. Какие-то мощные крючки. В Одессе, когда судна пришвартовываются к берегу, в порту за кольца забрасываются крючки. Для прочности. Вот такая прочность и уверенность была у этого театра. Меня срезу поразила теплота и домашняя семейственность. Они все делали вместе. Даже отдыхать старались вместе.
Помню, в конце 30-х годов артисты поехали на несколько дней отдыхать в Августово. Это великолепные озерные места на границе с Польшей. Санников решил попросить напрокат яхту. Я немедленно увязалась за ним. Еще бы! Одесситка! Конечно, я отлично плавала, но... яхту никогда в жизни не водила. «Ха! Подумаешь, разве это яхты? Вот у нас в Одессе, знаете, какие яхты?!» И, глядя на Санникова, нахально беру себе яхту. Ну, а дальше как в песне: «Мы вышли в открытое море...» И надо же, чтобы именно в это время подул очень сильный ветер. Моя одесская уверенность стала из меня предательски выскальзывать.
Санников кричит мне: «Шкот на себя!»
Я судорожно за что-то хватаюсь: «Шкот? Какой он, шкот?..»
«Руль! — кричит Санников.— Встань с руля!»
A-а, оказывается я уселась на руль.
«Встать! — кричит Константин Николаевич.— Встань и руководи яхтой! Ты же сейчас ляжешь на воду! Господи, что она делает?!»
В результате, и шкот я не туда повернула, и за руль поздно взялась, и меня прекрасненько на глазах у всех перевернуло и шлепнуло на бок. И вот я, этакая «крутая» одесситка, позорно плаваю возле перевернутой яхты, а на берегу все волнуются, вызывают спасательную бригаду. Короче, как говорят в Одессе: «Мажор души и тела был полностью уничтожен». Потом еще долго многие артисты надо мной подтрунивали: «Зина! Смотри, какой ветер поднялся. Может, на яхте прокатимся?» Я не обижалась. С кем не бывает? Наша актерская среда тем и отличается, что даже от шуток и юмора мы получаем своеобразную подпитку.
До сих пор я не перестаю удивляться. Удивительные отношения... Удивительные характеры... Удивительные лица... Конечно, театр — дело коллективное, но судьба каждого актера — индивидуальна. 30-е годы... предвоенное время, которое было и сложное и очень неоднозначное. Пропадали люди... Пропадали независимо от профессии и вероисповедания. Актеры по своей природе очень доверчивы, а это является и достоинством и недостатком одновременно. Обвинить всегда проще, чем докопаться до вины. Вероятно, те, кто были старше меня, Глебов, Рахленко или Платонов, могли так или иначе анализировать происходящие события. А мне — 21 год. Это то прекрасное время, когда, образно говоря, в политике разбираешься, как в чулках: не отличаешь левых от правых.
Я смотрела на театр влюбленными, распахнутыми глазами. Больше всего удивляло меня в этом коллективе обсуждение спектаклей. О-о-о!.. Мимо этого пройти нельзя. Обсуждения длились иногда всю ночь и заканчивались только под утро. В то время я была, как говорили, «вельмі спрытная» и умела быстро писать. Вероятно, поэтому меня постоянно выбирали секретарем «посиделок». Вы видели такой сумасшедший театр, который способен несколько ночей подряд спорить о каких-то точках отсчета, о поворотах, о том, что решается в спектакле верно, а что нет?.. Боже мой! Мечи скрещивались так, что искры летели во все стороны, и каждый боролся за свою правду в искусстве. Я едва успевала поворачивать голову влево, как с правой стороны начинался встречный диалог. Иногда полемика между теми же Рахленко и Платоновым была такой силы, о которой Сократ мог только мечтать.
Вот уже и четыре часа утра, и пять... Санников не выдерживает: «Ну, давайте хотя бы вторую часть перенесем на завтра!» А завтра — то же самое.