Такие встречи не проходили бесследно, они учили нас, молодых студентов, бережно относиться к внутренней природе актера, к его неповторимости и самобытности. К слову сказать, Алла Константиновна Тарасова, несмотря на свою огромную популярность, в жизни была очень застенчивой и не старалась как-то особенно выделяться. Всегда серьезная, на чем-то сосредоточенная, словно освещенная изнутри, она часто приходила в институт в простом скромном платочке и была в нем царственно хороша. А когда на ее милом лице расцветала улыбка, когда она заразительно смеялась,— какими мягкими и женственными были черты ее лица. В ней был большой, именно женский шарм, была огромная привлекательность, но в то же время ее женственность всегда была очень целомудренной, скрытой.
Конечно, Тарасова была талантливой актрисой. Прекрасные внешние данные, умение находить точные детали в движениях, в оттенках голоса, чувство целого — это было присуще ей всегда. В «Анне Карениной» на сцену вышла актриса большого трагедийного масштаба. На одной из встреч со студентами Тарасова высказала мысль, которую я запомнила на всю жизнь: «Трагедия моей Анны заключалась в том, что она хотела жить только одной любовью. Но вместе с тем эта любовь была большая и... редкая». Немногие женщины способны на такое чувство.
В 60-е годы я с группой купаловцев отдыхала в санатории, на юге. В то время в Доме актера в Крыму находилась и Алла Константиновна Тарасова. Однажды, случайно встретившись с нами, она мило ответила на наше приветствие и прошла в каком-то простом, скромном сарафане, испытывая, как мне показалось, определенную застенчивость от пристального внимания в ее адрес.
«Русская Дузе» — называли ее в Париже, ей поклонялись, боготворили, обожали и слагали гимны. Жизнь этой актрисы неотделима от жизни Художественного театра со всеми радостями, взлетами, горестями и печалями, которые всегда окружают творческую личность. Во время войны разошлись пути Тарасовой и Москвина, но до конца дней каждый из них свято хранил преданность и верность своему театру, МХАТу.
Я начала говорить о своих педагогах, но в нашей жизни так все взаимосвязано, так все переплетается крепкими узлами, что не всегда можно с легкостью виртуоза отделить главное от основного.
Бесспорно, нас окружали великие педагоги. Нашему курсу бесконечно повезло. Впрочем, ГИТИС — это не просто великолепный институт, где в то время paботали самые лучшие педагоги и артисты Москвы, но в данном случае на нашем курсе был просто «цветник» одаренных педагогов, среди которых значительной фигурой был и Николай Сергеевич Плотников.
Плотников учил нас не тому, как нужно играть, а наоборот: что нужно брать с собой в дорогу, что нужно хранить в себе, накапливать, учил нас будоражить свое сердце. «Только тогда,— говорил Плотников, — будете неповторимы и всегда интересны, когда сможете распознать: что волнует царя Федора Иоанновича, а что, предположим, Ромео и чем озабочен Отелло? Похожими друг на друга эти роли быть не могут, и только от вашего внутреннего богатства будет зависеть яркость и глубина образа».
В связи с этим вспоминается мой дипломный слектакгг «Мещане» по пьесе М. Горького. Я играла характернаую роль, роль Степаниды. О-о-о, как же трудно было худенькой студенточке, вживаться в образ далеко не юной кухарки. Я надевала огромные толщинки, чтобы носить все так называемые аксессуары, которые кухарка выносила на сцену, и вела свои диалоги. Сначала все шло очень нелепо и неумело. Тарханов сказал:
— Вижу, что тебе трудно. Попробуй поищи походку и смех.
Казалось бы, это только внешняя, формальная педагогика, а на самом деле — глубинный художественный ход. Он заставил меня прислушиваться к тому, как разные люди по-разному разговаривают, в данном случае — кухарки. Михаил Михайлович говорил: «Найди сначала походку, поищи, как она ходит, когда торопится или когда ее мучает ревматизм. И уже от этого у тебя пойдет ее внутреннее состояние, нащупаешь, как она разговаривает, а разговаривает она совсем не так, как ты, молодая и задорная птичка. Ищи достоверную речевую форму, чтобы это не было искусственным».