Малыш все еще молчал, когда на патрульной машине прибыли два полицейских и, вслед за ними, сержант сыскной полиции Дэнни Руссо. Я отпер дверь и впустил их в комнату.
Дэнни смотрел на меня неодобрительно:
— Никакого покоя там, где ты. Что еще случилось?
Я кивнул на кресло:
— Этот малый хотел меня «прокатить». — Я протянул Дэнни пистолет 45-го калибра. — Вот этим он пытался меня убедить. Ты знаешь его?
Дэнни взглянул на человечка, еле видного за моим столом:
— А как же! Уголовник Оззи Йорк, подручный Сэйдера. Что этот Сэйдер имеет против тебя, Шелл?
Все-таки Сэйдер. Моя посетительница не ошиблась, когда сказала: «Он работает на Сэйдера». Интересно, не ошибалась ли она во всем остальном. Дэнни же я ответил:
— Понятия не имею. Мне самому хотелось бы знать. Я даже никогда не встречал этого типа. Сделай одолжение — забери его.
Дэнни поднял от удивления бровь, подошел к столу и спросил:
— В чем дело, Оззи?
Никакого ответа. Я вмешался:
— Он играет в молчанку, Дэнни. Во всяком случае, до этого он не раскрыл рта.
Дэнни посмотрел через плечо на меня, потом перевел взгляд на Оззи.
— Посмотрим, — сказал он спокойно.
Я стал торопить ребят. Дэнни закрепил наручник на маленькую кисть Оззи и, выходя, пригласил:
— Поехали, Шелл.
— Послушай, Дэнни, вы поезжайте, а я заскочу в отдел попозже, хорошо?
Он нахмурился:
— Это ты послушай, Шелл. Ты сам сообщил об этом и...
— Но у меня срочное дело, Дэнни. Как только освобожусь, заеду и напишу заявление о преступлении. Какая разница, сделаю я это сейчас или чуть позже?
Он вздохнул:
— Хорошо. Но не тяни с этим. Комната 42, приятель.
— Я обязательно приду, Дэнни. Спасибо.
Когда они вышли, я проверил свой специальный кольт 38-го калибра: освободил защелку, выдавил барабан, убедился в том, что все ячейки в нем заполнены, и возвратил барабан на место. И я, и мой револьвер были готовы действовать. Я запер дверь и отправился узнать, успокоило ли спиртное нервы моей рыжей посетительницы.
Мне она нужна была спокойной. Я не очень-то разобрался в том, что она там выпалила, протискиваясь в дверь. Я припоминал сейчас слова, которые она выдавила в страхе: Сэйдер почему-то объявил на меня охоту, некто жаждет прикончить меня, и во всем виновата она. И все это она произнесла задыхаясь, будто уже приближался конец света. Мне показалось все же, что, успокоившись, моя нервная посетительница могла бы объяснить, кто стрелял в меня утром.
Дверь в Гамильтон-Билдинг состоит из двух широких створок, которые распахиваются каждое утро. Я уже было пересек порог, когда мой взгляд привлекло что-то лежащее за правой створкой, нечто черно-красное. И я догадался, что это было, прежде, чем нагнулся и поднял ее. Да, это была черная сумочка с ярко-красными шнурами, стягивавшими ее верх. Я ее видел за несколько минут до того зажатой в руке рыжей посетительницы.
Поднимая сумочку, я почувствовал внезапную досаду. Она могла обронить ее случайно, или это была другая, похожая сумочка. Как же!
Я выскочил наружу и бросился направо в бар Пита. От нечего делать он лениво протирал стойку. От нечего делать в заведении не было ни одного клиента.
Несколько напряженно я спросил:
— Пит, куда делась та рыжая девица, которая зашла сюда?
Он бросил свое занятие и уставился на меня:
— Какая девица, Шелл? Не видел я никакой девицы.
Он сделал пару шагов вдоль стойки и принялся опять полировать ее.
— Ты уверен? Это очень важно. Длинные рыжие волосы, в брюках, прекрасная фигура?
Пит бросил на меня слегка раздраженный взгляд:
— Что это тебе взбрело, Шелл? За все утро у меня не было ни одного клиента. Дела идут...
Но я уже не слушал его, а поторопился на выход.
Глава 3
Я перебежал тротуар, бросил сумочку на сиденье и нырнул за руль. Я завел машину, рванул с места и проскочил пару перекрестков, прежде чем сообразил, что не знаю, куда и зачем тороплюсь. Я затормозил, припарковался и выключил двигатель. Достал смятую пачку сигарет, зажигалку и закурил, ругая себя последними словами. Как же я был зол!
Что больше всего меня огорчает — да, наверное, и любого, — это сознание того, что ты был не прав или совершил глупейшую ошибку. И первое, что нужно сделать, чтобы остыть и снова начать думать, это признаться — по крайней мере самому себе, — что ошибся, и понять почему.
Нелестно пройдясь по своему собственному адресу, я попытался сообразить, что же все-таки произошло и при чем тут я. Конечно же я сделал глупость, когда выпустил девушку из своего поля зрения. Как только она произнесла: «Они хотят убить нас», я должен был связать ее слова с теми выстрелами, которые ранее были произведены по мне, и уже не отпускать ее от себя.
И тут несколько запоздалый холодок пробежал по моему скальпу: она сказала, что они хотят убить не меня, а нас. Она была включена в состряпанное кем-то против нас дельце.
Тут только я сообразил, что меня беспокоило с тех пор, как она протиснулась через дверь обратно в коридор. Мое подсознание трепыхалось в усилии заставить себя сложить очевидные два и два: девушка смертельно напугалась, когда увидела распростертого на полу Оззи, и, если он ее так напугал, следовательно, она была бы не менее напугана напарником Оззи. Конечно, если у него был напарник.
А он был почти наверняка. Оззи и не пытался бы проделать в одиночку то, что он хотел проделать со мной. У него обязательно должен быть помощник, который поджидал бы его здесь, в здании, или снаружи в автомобиле. О Господи! Конечно же должна была быть и машина. Если Оззи собирался вытащить меня на «прогулку», он не предполагал проделать ее пешком. Так что нас ожидала машина, а в ней водила, который рулил бы, пока Оззи держал бы меня на мушке своего сорок пятого. Это было элементарно, совершенно ясно и очевидно.
С тяжелым вздохом я взял сумочку, распустил стягивающий ее шнур и вывалил ее содержимое на сиденье. Перебирая всякий хлам, я не переставал удивляться, до чего же бестолковым я оказался в свои тридцать лет. Мою утреннюю глупость можно было бы объяснить моей конституцией. Я омерзительно здоров, но каждый раз мне стоит труда проснуться. Я еле передвигаюсь в отвратительном мире, который окружает меня по утрам, до тех пор, пока не перехвачу пару кусков и не выпью достаточно кофе. Этим утром я выбрался ощупью из своей квартиры в Голливуде, добрался до деловой части города, выпил чашечку кофе с тостом, просматривая утреннюю газету, и со все еще затуманенными глазами направился на работу. С тех пор произошло слишком многое и слишком быстро. Так что моя реакция постоянно запаздывала. Теперь я наконец проснулся. Но что это дало?
В сумочке я обнаружил обычный набор: губную помаду, расческу, пудреницу и тому подобное. Но я нашел и чек, выписанный Мартином Сэйдером на имя Айрис Гордон. Там же были удостоверение личности и страховой полис на ее имя. Из водительских прав я узнал, что Айрис была пяти футов шести дюймов ростом, весила сто тридцать привлекательных фунтов и была двадцатипятилетней холостячкой. Прекрасно! Холостая, как и я. Прелестным был и отпечаток ее пальца. В удостоверении личности был указан ее адрес: Голливуд, авеню Де-Лонгире, Колдуэлл-Билдинг, квартира 7.
Я откинулся на спинку сиденья и прикинул, что я уже знаю и что мне еще предстоит узнать до конца этого проклятого понедельника, если я намереваюсь отдалить свой собственный конец. Очевидно, кто-то желал моей смерти, но сегодня утром упустил свой шанс; Оззи, которого я собирался вновь повидать несколько позже, был замешан в неких неприятных для меня замыслах, а рыжая Айрис, явно как-то связанная с хозяином Оззи, пыталась предупредить меня о чем-то перед тем, как уехала или была увезена. Таким образом, двое из многочисленных обитателей Лос-Анджелеса — Оззи Йорк и Айрис Гордон — могли бы объяснить, почему в меня стреляли. Оззи не желал говорить, а Айрис жаждала это сделать, но была недосягаема для меня в данный момент.