– Лампу неси. Что стала. Все неси. И свечи.
Старуха скрипела, как несмазанная телега, Пелагея уж давно забыла, какой у нее голос, когда она не ругается. Выхватив у нее лампу, она посветила на Алексея, крякнула.
– Упокойник, небось. Чего звала, дура?
Но, увидев, что Алеша пошевелился, махнула рукой, что бы поставили свечи, толкнула ногой корзину к кровати и резко захлопнула дверь прямо перед носом у баб. Потом снова приоткрыла.
– Воды принесите, овцы. Быстро. Горячей.
Хорошо, у Пелагеи в печи чугунок с водой стоял – всегда держала, мало ли чего надо – дите ведь малое. А тут с вечера кашу томить поставила – печка горячая. Отнесла чугунок, краем глаза увидела, что Алексей лежит голый на топчане, рана зияет ямой, а старуха склонилась над ним гриф над добычей – спина острая, горбатая, страх…
Всю ночь в кладовке сидела старуха. Они с Шанитой прикорнули в горнице – Пелагея на диване, цыганка прямо на полу, на половичке, бросив подушку с их с Иваном кровати. Уже светало, Пелагее надо было гнать корову в стадо через часок, поэтому она встала, накинула шаль и вышла на двор. В голове гудело колоколом, глаза не смотрели, а делать нечего. И хлеб надо было ставить, и коровка ждать не может. Постояла под вишней, подышала, вернулась в дом. И тут, как раз дверь кладовки распахнулась, старуха выползла гадюкой, бросила в угол окровавленные тряпки.
– Живой. К вечеру не помрет, очунеется. Яиц мне принесешь с десяток и курицу. Да забей и ощипи. А мужу скажешь, чтоб за реку его в ночь отвез, там табор наш стоит. Возьмут, я весточку брошу, а то его тут… Ваши, оглоеды красные.
Старуха поплелась к выходу, тяжело, еле – еле, вроде и не неслась ночью, как молодая. Опухшая Шанита кивнула Пелагее головой, подхватила корзину и пошла следом. Вдруг цыганка обернулась и ткнула Полю крючковатым пальцем.
– Молока ему дашь. С погребу. Холодного. Не вздумай теплого налить, нельзя. Больше седни ничего. В таборе сами все сделают. Да, молчи, дура. Не ляпни соседям чего. Пхагэл тут дэвэл*
Они ушли и в доме снова воцарилась мертвая тишина, только сопела дочка в своей кроватке.
Когда Пелагея, сделав необходимое, со страхом вошла в кладовку, Алексей спал. Он уже не выглядел мертвецом, щеки чуть порозовели, губы тоже стали живыми, не вваленными. Пелагея не стала его будить, поставила стакан холодного молока и тихонько вышла.
* чтоб тебя собака вы…. (неприличное ругательство)
* Сломай тебя Бог
Глава 8. Гроза
– Так вы ж, мамусю, старые были, какая вам любовь. Любовь, она для молоденьких, им же жить, деток родить. А вы грешили, стыд это.
Пелагея даже опустила взбивалку в пахталку, распрямилась, охнув, и глянула на дочку. Та усердно чесала козий пух, дергала дралки нещадно, так, как будто хотела выдрать их сама у себя из рук. Заметив материн взгляд, низко опустила голову, старательно разглядывая вычесанное и делала вид, что щурится, высматривает козину, не дай Бог пропустит. Но, даже по гладкой, блестящей макушке с ровным пробором в густых черных волосах, было видно, что она упрямо напряглась.
– Ой… Лышенько… Это ты ли, сопливица безмозглая, матери такие слова говоришь? И язык – то у тебя? Не отсох ли? А ну ка! Ты про какую любовь выдумала? Какая любовь? Мать с отцом денно-нощно пашут, как коняки доходящие, а она – любовь. Никшни!
Дочка замолчала, ссутулила узенькие плечики, но Пелагея знала – она закусила нижнюю розовую губку и осталась при своих. Минут через десять гробового молчания, только и звука было – мушиный зуд под потолком и постукивание крестовины о дно пахталки, Нюра снова подняла голову и уставилась на мать сердитыми черными глазюками – пушистые ресницы трепетали, ноздри раздувались – прямо не дочка, а совесть проснулась.
– Вот врёшь, вруля. А Боженька смотрит. А мне Зорка говорила, что тебя папка из дому выгнал. И ты в таборе три дня жила. И про любовь говорила, что ты сбежать хотела. А потом назад пришла.
Пелагея почувствовала, что кожа у нее на щеках стала, как лед. И противно засосало где-то в животе, обметало холодом, выстудило, закружилась голова. Она откинулась, прислонилась к сундуку, прижалась затылком, вцепилась руками в лавку, чтобы не упасть, прикрыла глаза. Видно, она изменилась в лице так сильно, что дочка испугалась, вскочила, хватнула кружку с водой, что стояла на столе и плеснула Пелагее в лицо – разом, с размаху. И сразу стало легче, дурнота отпустила, отхлынула.
– Ах ты, ж касть! Я тебе сейчас зад твой поганый до красных волдырей надеру. А ну, иди к матери, поганка.