– А ты скажи, что председатель всем школьникам велел подойти. Помочь чего, лавки отнести, вон, плакаты сложить, флажки. Да убраться. Что ты, в самом деле. Наври чего.
Анна пожала плечами, чмокнула Марью в щеку и пошла домой. Темнеющая улица не пугала, все было знакомо до последнего куста. На фоне темнеющего неба кроны берез казались ажурными, листья почти все облетели и ветки причудливо сплетались, образуя кружевные купола. Зато нижние свисали почти до земли и трепетали под свежим ветерком, как будто струились. Анна, как в детстве, шла быстро и касалась ладошкой стройных стволов, как будто их считала. И иногда пару метров пропрыгивала на одной ножке – одна, никто не видит, не скажет, что она, как маленькая.
Анна уже почти дошла до своих ворот, как заметила у цыганского палисадника кучку людей. Люди вроде танцевали, подпрыгивали, лягали ногами, но без музыки и в полной тишине, эта картинка была нереальной, страшной. Анна метнулась к кусту сирени у своего двора и спряталась за ним, хорошо он был густой, как стена, да и листья еще не все облетели. Присмотревшись, Анна поняла – это не танец. Это местные ребята – три самых мерзких, противных парня, которых боялись все девчонки, уворачиваясь от их бесстыдных щипков, кого-то повалили на землю и бьют ногами. От страха у нее все захолодело внутри – бежать в дом, звать на помощь, кричать? Она так растерялась, что вжалась в куст еще плотнее и затаила дыхание.
Этот страшный танец, наверное, продолжался бы и дальше, но из цыганского двора метнулась тень и с гиканьем, похожим на резкий, оглушающий визг, бросилась в самую гущу драки. Мелькнул хлыст, кто-то дико заорал, парни рассыпались, как брошенный горох. Опять мелькнул хлыст, потом еще и еще. Анна не успела оглянуться, как на пустой улице остались лишь они – она, тень с хлыстом и еще тот, кто лежал на земле.
Анна, стараясь не шуметь, вышла из своего убежища и тут ее заметил Цагор. Анна уже поняла, что это они – Цагор и Баро. Таборные. Приехали к своим на пару дней, они всегда так делали. Шанита прямо расцветала, когда они приезжали, праздник устраивали, костры жгли на дворе, жарили ежей, пели, плясали неделю, не меньше. А тут такое.
– Эй. Золотая. Пойди, не боись. Платок дай с головы, я тебе два куплю.
Анна несмело подошла на зов цыгана и с ужасом увидела, что Баро лежит вниз лицом, а по шее черной и блестящей лентой растекается кровь. Забыв о страхе, она стащила платок, бросалась на колени и, крикнув Цагору, чтобы тот приподнял брата, плотно затянула платок вокруг кучерявой головы.
– Зови своих, что встал, как столб. Давай быстрее, кровью же изойдет.
Цагор, как будто ему, как в детской игре крикнули «отомри», кинулся к своей калитке. Анна приподняла голову Баро, хотела вытереть кровь на щеке и вдруг увидела, что он смотрит на нее своими огненными глазищами и чуть улыбается.
– Ты прям цыганка. Красивая. Только серьги тебе надо, большие, золотые. Будешь картинка.
– Молчи, дурак. Вон кровь хлыщет.
– Так у меня крови много. На двоих хватит. Не бойся, красивая.
От цыганского двора бежали люди. Анна встала, осторожно сняла со своих колен голову Баро и тихонько пошла домой.
Глава 11. Платок
– Дочуня, будь добренька, на ярманку со мной ныне пойдем. Медовый спас завтрева, меду купим, мамка каравай затеяла, масла свежего насбивала, праздник святой встретим. Да меду напасем поболе, Василь на своей телеге нас берет. Давай, родненька, сбирайся.
Отец стоял в дверях комнаты Анны, большой, широкоплечий, похожий на крепкий, старый дуб. Если бы не седина и небольшая сутулость так любому парню бы фору дал. На селе он, наверное, самый крепкий мужик был, шутить не любил, да и никто не вязался. На спор поллитрахи самогону забористого мог залпом выпить, быка одним ударом кулака в ухо насмерть валил, но с женой и дочерью нежнее его мужика не было. И набожен был, да так, что ни одно дело, не перекрестив лоб, не начнет, на все службы ходил пока церковь не закрыли, да и сейчас у старой Настены на дому они молились втихаря, целый храм организовали. Председатель знал и молчал, коммунистическая ячейка тоже их не трогала, что с них взять, со старых. А вот комсомольцы над детьми верующих издевались и Анна стеснялась родителей.
– Да ну, батя. Какой еще Спас, стыдоба. Не поеду я, и праздник ваш отмечать не буду. Нету такого праздника.
Анна стояла перед зеркалом и расчесывала волосы. Тонкая, смуглая, черноволосая, она и вправду была похожа на цыганку, только вот черты лица были нежнее – небольшой, изящный нос, чуть изогнутые вниз уголки красивых губ, от чего ее лицо все время имело немного грустное выражение, слегка пухловатые щеки и ясные, как озерца в летний день глаза с длинными ресницами. В ее чертах не было той грубости, рубленности с налетом наглости, что присуща цыганским женщинам, даже молодым. Анна упрямо вздернула маленький подбородок с ямочкой и прямо посмотрела на отца.