Алексей в середине ноября собрал вещи и переехал в новый дом отца, который достроить им помогли всем миром. Он не смотрел Анне в глаза, все пробегал мимо, стараясь не задержаться, а она его и не задерживала. Тем более, что Марья шепнула ей, довольно кривя пухлые розовые губы
– Нюр. На свадебку приходи. В феврале играть будем, подружкой тебя беру. Лешка, правда, против был, говорит, ты уж больно комсомолка ярая, но я тебя хочу. Так что платье шей. Ты, кстати, не заболела чем? Все смурная ходишь.
– Я подружкой не буду, в церкву не пойду. А на свадьбу приду. Так, просто.
– Ну вооот. А еще подруга. Ладно, я Таньку возьму. Противная ты, Аньк, стала. Завидуешь, наверно. Фу.
Анна не стала спорить, да ей было и не важно уже, что там думает о ней Марья, Алешка, кто-то еще. Никого не надо ей. Пусть живут. А она в город уедет. Навсегда.
– Ты, Анна, зайди ко мне вечор. Давно зову, а ты все чураешься. Погадаю, может, скажу что. Не чужая ведь.
Шанита стояла сзади в очереди за хлебом в сельпо. От нее пахло рыбой и чем-то еще таким, что Анну вдруг замутило, она побледнела и еле сдержала позыв. Шанита глянула внимательно, покачала головой.
– Вот-вот. Зайди. Седня зайди, не тяни.
В темных сенях цыганского дома не было видно не зги. Анна налетела на что-то, потом сшибла со стены корыто, и от грохота у нее заложило уши и закружилась голова. Она наугад толкнула дверь – слабый огонек керосиновой лампы хоть немного развеял темень, и она увидела Шаниту, выходящую из комнаты.
– Пришла. Давай, проходи. Хорошо, не тянешь, а то поздно будет. Иди туда, там Рада старая, знает она все. Иди.
Анна, как заколдованная, пошла за Шанитой. В маленькой каморке, в самом конце длинного коридора, ярко горели свечи, но огонь не справлялся с вонью, которая наполняла комнату, забивала ноздри и стояла, как плотный ком. Воняло тухлой рыбой, нестиранным бельем и гнилыми коврами, которыми каморка была увешана и застелена с пола до потолка.
– И не дает убрать, старая ведьма. Так и сгниет тут. Ты погромче ори, глухая, как пень. Хотя, когда надо – слышит.
Старуха подняла глаза, слезящиеся и подслеповатые, показала Анне крючковатым пальцем место напротив, на выцветшей, серой, как земля подушке. Анна, справляясь кое-как с дурнотой, села.
– Дура- девка. Спуталась с этим, гнилой он, как жаба, продаст за грош. Тебе дите от него, как от шакала – ни к чему. На.
Рада бросила Анне на колени небольшой узелок. Узелок пах резко и пряно, но не противно, наоборот, вроде как поздней осенью, в погожий день в степи – сухой полынью, синей травой и землей.
– Заваришь кипятком. Выпьешь три раза – на рассвете, в три часа пополудни и в три часа ночью. И все. Забудешь беду свою. И этого забудешь. Иди.
Когда Анна уже подходила в калитке ее догнала Шанита.
– Постой. На еще.
Она сунула ей в ладонь что-то твердое в жесткой бумаге, и с силой сжала пальцы.
– Я ведь думала Баро тебя обрюхатил. А потом – нет, не мог он, честный парень, настоящий. А этот… Та дура Марья еще хлебнет с ним, по самую шею потопнет. Ты не горюй о нем, пустое.
– Я не горюю. Пусти. Что- там ты дала?
– Сахар с мятой степной. Выпьешь настой, грызи. Плохо тебе будет, это поможет. И Пелагею береги, ей твоей дури только не хватает. Давай. Иди, делай, прям завтра. Не откладывай. Черная кровь у него, подлая. Не твоя.
Анна к ночи заварила траву. Настой получился темный и густой, как деготь. Она накрыла горшок открыткой, а утром, на рассвете, сама не зная, почему она вдруг вспомнила про Бога, перекрестила рот и выпила треть жидкости, которая обожгла ей язык и губы, как огнем.
Глава 18. Ненастоящая женщина
Тошнота и дурнота не отпускали Анну целый день. Она ходила, как пьяная, все валилось у нее из рук и ей уже не хотелось скрывать бледность и слабость, ей было так плохо и страшно, что если бы не здоровье матери, то она бы повалилась ей в ноги и рассказала все. Но Пелагея еще и сама не до конца оправилась, и Анна терпела. Помогал только сахар, который ей дала Шанита, она доставала его из бумажки, чуть лизала, как лошадь, которую хотят побаловать и заворачивала снова, прятала в карман.
Кое-как дотянув до трёх часов дня, она ушла к себе, легла на кровать, вытянулась, положив руки вдоль тела и закрыла глаза. Если бы кто сказал ей сейчас, что вот, прямо в эту минуту она умрет и перестанет чувствовать эту сосущую тяжесть под ложечкой, то она, наверное бы не испугалась, согласилась. Но, смерть не приходила, и Анна встала, спустила совершенно ледяные ноги с кровати, плеснула из горшка в стакан отвар, который уже стал густым и тягучим, как кисель и, зажмурившись, выпила. Жидкость обожгла внутренности, горячей лавиной хлынула было обратно, но Анна зажала руками рот и заставила себя удержать настой, судорожно сглатывая и всхлипывая от бессилия. У нее получилось, она снова легла, повернулась на бок и с ужасом почувствовала, как ходуном заходил живот, одна-две протяжные судороги скрутили ее тело в узел. Несколько раз глубоко вздохнув, она вытянулась и почувствовала, что отпустило. Кое-как поднявшись, Анна сползла на пол, отдышалась и почти ползком добралась до окна – там, в углу, висела старая темная иконка Богородицы. Она висела высоко, ее было почти не видно в темном углу – Анна пару раз ругалась с матерью, чтоб та сняла, но Пелагея упиралась, Анна плюнула – все равно образок было не видно.