Все свадебное застолье Анна не отнимала свою руку у Сашка, который был счастлив до одури, сжимал ее пальцы нежно и страстно, все пытался прижаться плечом, и подвигал молодой жене кусочки полакомее. А утром, когда Анна, тихонько, стараясь не будить мужа, встала, и стоя у окна, затягивала косу в узел, она почувствовала его взгляд. Сашок лежал, высоко опершись на подушку и блестящими глазами смотрел на жену
– Что, Саша?
– Я буду любить тебя вечно. До смерти. Даже умирая, я буду думать только о тебе.
Анна подошла, погладила мужа по чуть шершавой щеке и почувствовала странное, непривычное, ласковое тепло в сердце.
Глава 20. Институт
– Вот взял её, теперь вся улица на меня пальцами кажет. Ни девку, ни бабу, срамотину. И с цыганом путалась и с трактористом этим. Мало девок тебе на селе, дурень. А теперь вон – учиться собралась. Ей дите бы родить, да за домом ходить, а она – учиииииться. Засранка.
Анна устало поставила ведра на лавку в сенях, поставила в угол коромысло, села и начала стягивать боты, стараясь делать это помедленнее, лишь не идти в комнату. История повторялась уже не один раз, Евдокия, свекровь – молодящаяся, худая, как жердь, злая баба невзлюбила ее сразу. Причем, она со снохой почти не общалась, глянет вскользь, как лягнет, и идет дальше, а все поручения передавала через сына. Выпятит синеватую нижнюю губу, цвиркнет через нее, как пьяный мужик и процедит – «Скажи своей…». Анна молчала, не связывалась, делала все, что та скажет, но на душе у нее с каждым днем становилось все гаже, все тоскливее. Отца у Сашка не было, и Евдокия совершенно разнузданно себя вела – приводила мужиков, сама пропадала на неделю, залихватски пила самогонку, которую сама мастерски и гнала. Но в дому у нее порядок был идеальный. Кирпичом начищенные полы и лавки, белоснежные, накрахмаленные скатерти, сверкающие половники, сияющие старенькие зеркала. Анна пыталась угнаться за свекровью, с утра впрягаясь в работу и к ночи падая от усталости, но куда там. Евдокия пахала, как ломовая лошадь, она не знала усталости, никогда не отдыхала, если не считать короткого ночного сна, не верила ни в Бога, ни в черта и всех ненавидела. И особенно – сноху.
Наконец Анна стащила боты, размотала шаль и тихонько открыла дверь, надеясь прошмыгнуть на кухню, где ей надо было быстренько начистить картошки, уже старой, морщинистой, проросшей, сунуть горшок с потрохами в печь томиться и откинуть творог, который поставили вчера.
– Вот она. Явилась. Ты что, воду с Бобылевки несла? Час тебя носило. Думаешь я за тебя пахать буду. Ты вон мужняя жена, а шлындраешь, бесстыжая.
Евдокия, красная, как рак, шла прямо на Анну, уперев руки в тощие бока. Она сузила глаза-щелки и брызгала слюной, да так, что капли попали Анне на лицо и она утерлась краем фартука. Это разозлило свекровь еще сильнее, она схватила со стены ремень и замахнулась, но Сашок сзади поймал руку матери и отвел в сторону. Евдокия аж зашлась.
– А ты! Ты слюнтяй. Рогатый с жениховства, а жену учить не умеешь. Она тебе и дитя не родит, порченная. Тьфу на вас, поганцы.
Свекровь вылетела в сени, как ведьма не помеле, шарахнула дверью и уже через минуту неслась по улице, как будто за ней гналась стая собак. Яркий платок, который она не повязала, а набросила на плечи, полоскался за ней на ветру, как флаг, юбка развевалась – настоящая ведьма. Сашок проводил мать глазами, отвернулся от окна, хмыкнул.
– Аннушка, ты не переживай. Ты уж давай, поезжай поскорее, да и я ноне собрался. Приедем с учебы, на свою квартиру станем, я с председателем договорился, даст комнату, как раз дом достроят для командировочных. Там и заживем. А пока потерпи. Пошли я тебе спомогну чуть, картохи начищу. Она седня поздно явится, к Степану поперла, к лысому. Эт до утра.
…
– Оооой, люди дорогенки. Да что ж денется то, ой лышенько. Да бегите ж сюда, родимые.
Анна спросонья никак не могла понять, что происходит. Кое – как нашарив тапки, она накинула шаль, потормошила упоенно храпящего Сашка и подскочила к окну. В сером свете весеннего утра, в совершенно молочном тумане, она разглядела сутулую фигуру Степана, любовника Евдокии. Он как-то странно брел посередине улицы, скрючившись, спотыкаясь. Около своего палисадника толстой всполошенной курицей прыгала Нестериха и её кудахтанье в гремящей утренней тишине грохотало до реки. А чуть поодаль, под кустом разросшейся вербы валялся красный платок, он казался огромным кровавым пятном среди молочной лужи. Из куста торчали модные боты на каблучках, именно в таких вчера вечером неслась по улице Евдокия.