– Сашка. Сашка, Сашка.
Анна сама не узнавала свой голос, визгливый, испуганный, истеричный. Муж резко отодвинул ее от окна, глянул, потом рванул в сени. Анна тоже накинула первое попавшееся под руки пальтишко и выскочила следом.
Совершенно пьяную Евдокию вытаскивали из куста долго. Она орала, бранилась, цеплялась тощими руками за кусты, царапала когтями размокшую землю, верещала. Наконец, председатель привез Кольку – молодого милиционера, которого командировали в село на той неделе. Тот, важно щурясь составлял протокол, глядя, как фельдшер бинтует грудь Степана, которую какой-то злодей порезал почти в лоскуты. Сашок, бледный, как стена сидел на лавке, вращал ошалевшими глазами и стучал зубами. Анна подошла к мужу, успокаивающе погладила его по плотному затылку
– Она его не сильно, Сашк. Живой он. Поправится.
Сашка крепко вцепился в руку Анны, встал и поплелся к матери. Но их уже не подпустили, Евдокию погрузили на телегу и повезли в участок.
– Посодют. Допилась, фря. Мало ей Михай, мужик её, морду чистил. Ох Боже, Боже.
Старая Нестериха, круглая, как шар из-за кучи напяленной одежды, поманила Сашка, перекрестила его, прошамкала.
– Ты, дурень, женку бери, да езжайте в город. А то эта сатана и до смертоубийства дойдет, вишь безголовая. Посидит, выйдет, а ума нет. Езжайте.
…
Анна смотрела, как за окном поезда, увозящего ее из прошлого, детства, юности и от не очень счастливой судьбы, мелькают высокие тополя. Весна уже совсем вступила в свои права, все сияло под высоким степным солнышком, зеленая дымка уже сгустилась и легла тонким покрывалом на черную, напоенную вешней водой землю. В открытое окно врывался аромат просыпающейся степи, он пьянил сильнее вина, а Анна вдруг до острой боли почувствовала, что она домой, в село может и не вернуться. А вернется – уже не та Анна, Нюрушка, Анюта. Вернется кто-то другой. Именно так ей вчера сказал Сашок, когда она его провожала. Они стояли на перроне, поезд запаздывал, и муж никак не мог разомкнуть рук и все целовал, целовал жену, смахивал ее слезы, втихаря смахивал и свои.
– Аннушка, вот и ты завтра в город, а ведь вернешься другая. А вдруг разлюбишь?
– Не глупи, Сашок. Такая же я вернусь. И ты такой.
– Не разлюбишь?
Анна молчала, прижималась к Сашкиной широкой груди и не знала, что ей говорить. Перед ней открывалась новая жизнь – огромный и светлый мир, именно тот, о котором она мечтала. И ей не было грустно. Наоборот – в груди радостно и тревожно щемило, остро, яростно, как будто перед прыжком в пропасть.
…
– Вам, девушка, с вашими знаниями, положено сразу на второй курс этого училища, да и то – делать вам тут нечего. Мы с вами вот как поступим.
Седоватый, плотный, похожий на тумбочку преподаватель училища подошел к Анне вплотную, положил тяжелую квадратную ладонь на ее плечо и посадил на стул. Кряхтя сел рядом.
– Я вашему председателю запрос сделаю. А он направление выпишет на рабфак к нам, в институт. В ветеринарный пойдешь, из тебя врач получится, по глазам вижу. А сейчас – держи. В общежитие поедешь, работать к себе на кафедру возьму. У меня не каждый день такие студентки появляются. Закончишь – в село поедешь, дело делать будешь. Иди.
Анна вышла на улицу. Ленинград ее не то, что потряс – он изменил ее всю – сразу и навсегда. И та, прошлая ее жизнь, стала казаться чем -то далеким и нереальным, вроде как в клубе прокрутили старое кино – немое, наивное и глупое.
Глава 21. А в воздухе пахло войной
– Нет, а что ты хотела? Он мужик, молодой, сильный, а ты в село четыре года носа не кажешь. Так и удивляться нечего. Не пишет. Ишь, невидаль. Он, уж, наверное, в другой семье живет, попроще кого нашел. Тебе, кстати, прическа идет, просто куколка.
Нина, соседка Анна по комнате – дородная, большая, сильная девушка, и по внешности, и по характеру похожая больше на умудренную жизнью матрону, чем на студентку четвертого курса, стояла позади Анны и через ее голову тоже заглядывала в зеркало, глядя, как та прихорашивается. Анна и вправду, выглядела прекрасно, эти четыре года превратили ее из симпатичной деревенской молодки в изысканную женщину, стройную, хрупкую, нежную. И особенно ее изменила новая прическа – легкие локоны очень темных волос она откинула с высокого белоснежного лба и, заколов их невысокой волной, отпустила потоком сзади, прикрыв шею. Строгое платье в мелкий горошек с белоснежным отложным воротничком, туфли на невысоком каблучке и в тон сумочка – никто из деревни не узнал бы Анну сейчас. Да и ей казалось, что она никого не узнает, такой далекой и туманной ей казалась прошлая жизнь. Здесь, в Ленинграде, у нее все сложилось. Работа на кафедре, пробы себя в науке, целые дни, наполненные интереснейшей жизнью, до отказа летели, как скорый поезд. Она особо не вспоминала и о муже. Только там, внутри, больно царапалось – «Предала. Плохая жена. Стыдно». И поэтому она, как будто оправдываясь сама пред собой, вздыхала тоскливо, жаловалась Нине – не пишет. А та все понимала, хитро щурилась, поддакивала, охала. Так и играли, слегка кривили душой, понимая обе – Анна не вернется.