Надя с трудом пережила эвакуацию. Ассистент на кафедре инфекционных заболеваний, крошечная, как Дюймовочка, единственная дочка у небедных родителей, она совсем не была приспособлена к тяготам военного времени. Лелеяная мамой и папой, наивная, влюбчивая, она жила совсем не в том мире, в котором жили сверстники. Но маму и папу убили, разворотив в одночасье их квартиру в старом доме на Лиговском, и Надю подобрали соседи, когда она, свернувшись клубочком, лежала у уцелевшего подъезда и застывшим взглядом смотрела перед собой. Также она лежала всю их долгую дорогу, и только теперь стала немного приходить в себя.
– Надь, Надюш. Что ты тащишься так медленно, давай узел свой, что ли. Нам устраиваться ещё, а скоро стемнеет. Давай, пошли уж.
Наконец, они подошли к дому, с трудом сбросили вещи на мураву и постучали в калитку, подвешенным на верёвочке деревянным молотком. Никто не ответил, Анна толкнула калитку, и та поддалась.
В пустом, чисто выметенном дворе не росло ни кустика, не деревца. Задубевшая земля, похожая на Ленинградский асфальт, была явно непреодолима ни для какой былинки, и только по краям забора росла трава, тонкой, испуганной, смущенной полоской. По всему протяжению огромного двора тянулась бесконечная череда сараев с разинутыми, чёрными ртами дверей. Около одного из них шлялась худая курица, что-то безуспешно копая жёлтой лапой в каменной земле. Тяжёлая дверь в сени была полуоткрыта, и Анна, прошла внутрь, затянув с собой и Надю.
– Заходите, заходите. Я поспешать не очень могу, кочет безлапый. Уж простите.
Навстречу, держась на беленые стены, опираясь на костыль и неловко постукивая протезом по грязным доскам деревянного пола, вышел мужчина. Высокий, как каланча, худой, но широкоплечий, в точно такой косоворотке, какую носил Анин отец, он остановился у угла печи, откинул светлую непослушную прядь и, смеясь серыми, узковатыми глазами, сделал приглашающий жест.
– Здравствуйте. Мы к вам на постой.
Анна растерянно остановилась, так и держа в руке холодную ладошку Нади.
– Так отлично. То не одной хозяйки не было, а то сразу две. Эх, не ждал я вас, девушки. И хлеба – то у меня нет, и молока не взял. Как ужинать будем? Стыд и срам мне. Сейчас к соседке схожу, может перехвачу чего. Меня, кстати, Лев зовут. Царь зверей. А вас?
Уже через час Анна накрывала на стол. А Лев и Надежда выпученными глазами смотрели, как худенькая аспирантка ловко и умело управляется с печью, и снимает с закопченной чугунной сковороды кружевные, ажурные блины.
– Ты, Анютк, замуж за меня иди. Я даром, что безногий, а молодец.
Они сидели за огромным, хорошо выструганным столом, ели блины с маслом, которое Лев таки «перехватил» у соседки, хрустели столетним засахаренным вареньем, найденным в подполе и, раскрасневшись от «ста грамм», несли радостную чушь. И эта страшная, беспощадная война казалась далеко-далеко, засни, проснись и нет её. Так, страшный сон…
Утро было суматошным. Распаковывали вещи кафедры, филиал института в Пржевальске должен был работать так же, как в Ленинграде. Анна трудилась, не покладая рук, и только к вечеру, совершенно вымотавшись, вышла на улицу, чуть прошла по небольшой аллейке и села на лавочку. У неё гудели ноги и руки, раскалывалась голова от непривычно жёсткого солнца, и она очень устала. Она не знала, сколько провела времени в полудреме, но проснулась от того, что кто-то тронул её за руку. Та самая воспитательница из детского дома стояла около Анны, теребила её за плечо, настойчиво и сильно.
– Вы врач? Я слышала, что к нам медиков из Ленинграда эвакуировали. У нас девочка заболела, сильно. Воспаление лёгких, похоже. Пойдёмте, скорее.
– Мы ветеринарные доктора. А я вообще, зоотехник теперь. Не врач.
Анна растерялась, беспомощно смотрела в напряженное личико воспитательницы и вдруг вспомнила.
– Профессор! У него медицинское образование, практика, это он позже животных стал лечить. Сейчас.
Профессор, низко наклонив седую голову, аккуратно прижимал стетоскоп к худенькой груди малышки. Хрупкие косточки торчали, грозя поранить белоснежную, синеватую кожу ребёнка, впалый животик с трудом втягивал воздух.