– Кто это там? Зачем в палисадник залезла? Чего тебе?
Женщина, с трудом тащившая коромысло с полными вёдрами, остановилась, поставила ношу и поправила сползший платок. И вдруг, всмотревшись, схватилась за сердце и медленно стала оседать прямо на пыльную землю.
– Мама. Это я. Мама. Это Аня. Нюра. Я приехала.
Пелагея, встав на колени прямо перед дочкой, обнимала её ноги и плакала. А потом, кое-как поднявшись, всматривалась лицо испуганной до смерти Альки и молчала.
…
– Дык, побили их. Всех побили. Она ж чего натворила, бесстыжая. С командированным снюхалась, с ним уехала. А Баро за ними. Так не догнал, фрицы из автомата всех положили. Весь табор.
Иван был совсем пьяненький, держал Анну за руку, как будто боялся отпустить и гладил, как маленькую. Пелагея, уложив Альку на топчан у печи, укутала её шалью, и тоже присела за стол. Она все всматривалась в лицо внучки, всматривалась, как будто что-то хотела понять и не понимала.
– Мам, я замужем там была, гражданский муж у меня был. Лев. Дочка у нас. Убили его.
Анна говорила рубленными фразами, видела, что мать почему-то не верит и злилась.
– Ладно, ладно. Дите – Божий дар, вырастим, что уж. Иван отмахивался от Пелагеи, как от мухи, он больше всех радовался внучке, такой радости на старости лет.
– А она, стервь, там дите родила и тому инженеру и оставила. А сама с цыганом каким-то улетела. Больше и не видали её. Война все потрет…
– А Мария? Как?
– Так жива-здорова. Бил её Лексей до смерти, а она живуча, как кошка. А потом он ей лицо повредил, изувечил, а она и в суд. Посадили дурака. Эт до войны ещё было. Во как.
Анна выпила рюмку самогона разом, залпом, потом налила и выпила ещё. Надо было жить. Жизнь продолжалась. И она такая большая, эта жизнь…