– Ай, ай, ай, ай, ай! Правила требуют, как вы знаете, господа, в случае если имеются возражения и если поручители, как вы знаете, не являются членами правления клуба, как в данном случае, то правила требуют одобрения по меньшей мере, как вы знаете, четверти членов клуба. Устав клуба, как вы знаете, старается предусмотреть любые возможности! Конечно, господин Лепленье не должен обижаться.
– Хорошо. Исполняйте ваши секретарские обязанности. Нас здесь…
– Двадцать восемь! – крикнул с места Лефомбер.
– Итак, присутствует двадцать восемь человек, следовательно, примерно больше трети членов клуба.
– Только постоянные члены!
– Только постоянные. Будем действовать согласно предложенным здесь господином Пьеротэном правилам. Если результат окажется неблагоприятным, на том и покончим.
Через несколько минут господин Лепленье, спокойный и насмешливый, стоял против двадцати шести джентльменов, столпившихся у дверей игорного зала. А Гектор Булинье, наподобие понтонного моста, сорвавшегося со швартовов, растерянно шнырял по комнате, лавируя своей материальной оболочкой среди кресел и увязая совестью в бесконечных сомнениях.
Лепленье улыбнулся:
– Что ж, не смею настаивать!
Тут в каминных часах что-то зашипело, как масло на сковородке. Желудки присутствующих дружно отозвались на этот призыв. Раздалось семь размеренных ударов, торжественно завершивших насыщенный трудами день.
Но если слабого звона каминных часов вполне достаточно, дабы возвестить двадцати восьми выхоленным джентльменам об окончании трудового дня, то весь обширный мир, лежащий по ту сторону клубных окон, нуждается в более ощутимых напоминаниях. И по этой причине сквозь плотную преграду красных штофных занавесей в комнату проник вой гудков.
Гул ткацких машин смолк как по волшебству. Гасли огни, таяли во мгле очертания фабрик. Теперь одна лишь осень вплетала свои жалобы в приглушенный топот двадцати тысяч ног, которые устремлялись по улицам, пересеченным через равные промежутки жалким светом газовых фонарей. Их отражения дробились и умирали в блестящей поверхности луж. Шарканье промокших подошв растекалось по тротуарам и исчезало вдали. Тени сворачивали в переулки, и в стуке захлопывающейся двери слышалось: «Покойной ночи», «До свиданья». За ситцевыми занавесками прохожий мог видеть круглые столы, освещенные висячими лампами. Семья усаживалась обедать. Дымилась миска с супом. На клеенке подымала свое запотевшее горлышко черная винная бутылка. Тяжелые четырехфунтовые караваи, мирно улегшись на середине стола, обращали к прохожим свое взрезанное чрево. Повсюду тепло и мягкий свет. Улица, туман и ночь остаются на долю чужестранцев, которых забросили сюда случай и нужда.
Запоздалые шаги не утешают одинокого пришельца. Так четко шагает только тот, кто уверен, что дома его ждет царство уюта. Джентльмены из Коммерческого клуба не любили смешиваться с толпой. Они возвращались домой последними, по опустевшим уже улицам. Но они не могли противиться искушению и с невинным видом, как по команде, свернули к фабрике столь оплакиваемого всеми покойного Понсэ. Низкий котелок юного Потобержа соседствовал с высоким широкополым цилиндром, прикрывавшим мощный череп господина Лепленье.
Когда они добрались до фабрики, Булинье тихо свистнул. Газовый фонарь тускло мигал, фантастические тени решетки падали на фасад, где светились проемы окон.
Но смотреть здесь, в сущности, было не на что. Зрелище открывалось дальше. Домик, «пригодный для бездетного привратника», выходил окнами на улицу, и окна не были занавешены.
Сидя на узлах, а то и прямо на полу, семейство Зимлеров совещалось, вслушиваясь в жалобный вой ветра. Две свечи, воткнутые в горлышки бутылок, озаряли комнату желтым трепетным светом.
Двое эльзасцев стояли – тощий великан с пегим, как шашечница, лицом и невысокий толстяк в золотых очках. Остальные сидели на вещах. Женщина в несвежей соломенной шляпке с лентами, сбившейся набок и открывавшей блеклые русые косы, держала на руках спящую девочку: видны были только ребячьи коленки, почерневшие от ерзанья по вагонным скамейкам, и толстенькие икры, запачканные грязью. Мальчик, испуганно прижавшись к матери, смотрел на дядю и дедушку и на их тени, пляшущие у самых его ног. Пожилая женщина, вся в черном, склонив тонкий и властный профиль над веревочной сумкой, доставала оттуда куски пирога, завернутые в газету, и кровяную колбасу. Еще двое мужчин, до странности непохожие друг на друга, сидели в дальнем углу: один, устроившись на высоком коричневом чемодане с вздувшейся крышкой, машинально покачивал ногой, не достававшей до полу. Он нервически дергал руками, и на выцветшие обои падала нелепая его тень; другой – старик – грузно сидел на корзине, обшитой черной клеенкой.
По-видимому, говорил тот, что сидел на высоком чемодане. Большим пальцем он указывал себе за плечо на нечто, находившееся где-то за пределами этого здания, даже за пределами этой ночи.
Старуха выпрямилась и стала раздавать еду. Молодая белокурая женщина покорно взяла бутерброд, но тут же отдала его сыну. Старик, сидевший на корзине, даже не оглянулся; оратор, взгромоздившийся на чемодан, растерянно отмахнулся от предложенного ему куска, а те, что стояли посреди комнаты, вдруг точно оторвались от своих теней и разом протянули руки.
Тогда один из стоявших, жадно откусывая колбасу прямо от куска и поблескивая из-под усов ослепительными зубами, начал вдохновенную речь. Он тоже указывал на что-то, но указывал в противоположном направлении. Невысокий человек, сидевший на чемодане, устало пожал плечами, сунул между колен сложенные руки и равнодушно отвернулся. А гигант с шашечным лицом вдруг вскинул голову, обернулся к корзине, обшитой черной клеенкой, показав присутствующим огромное родимое пятно. Очевидно, его увлекло собственное красноречие. Старуха с властным лицом завязала сумку с продуктами. Тогда худой человек сполз с чемодана и направился к дверям.
Господа члены клуба не стали ждать продолжения. Они повернули, как по команде, и, стараясь не убыстрять шага, удалились: они уже достаточно насмотрелись на этот привал дикарей.
И когда шагов через триста господин Лефомбер остановился в снопе лучей, вырывавшихся из дверей кафе, и заявил: «Спокойной ночи, господа! Мне налево», – все почувствовали облегчение оттого, что молчание нарушено, – никто из джентльменов и не подумал оскорбиться тоном, каким были произнесены эти простые слова.
А господин Лепленье вдруг понял, что он недоволен собой; охваченный странным возбуждением, он повернулся к обществу спиной и молча исчез в ночи. До его усадьбы, расположенной у Нантского шоссе, было всего полчаса ходьбы, но никогда еще эта прогулка так не утомляла его. И, сам не понимая, откуда у него вдруг такая тоска, он с облегчением запер за собой высокую садовую калитку.
XI
Дядюшка Блюм присоединился к Зимлерам спустя два дня. Он приехал с первой партией бушендорфских рабочих, чьи немудреные пожитки завалили все помещения первого этажа.
А Зимлеры пока что не теряли времени. На следующий же день по приезде Гийом вскочил с постели в шесть часов утра, – его разбудил отрывистый рев гудка, созывавший первую смену. За окнами еще стоял мрак. Гийом с трудом освоился в непривычной обстановке – незнакомые гардины, незнакомый коврик у постели, незнакомый, холодный запах затхлости. Но он тут же вспомнил: Эльзас, маленькая белая фабричка, укрытая каштанами, остались там, далеко, а сам он вот здесь, на бессолнечном Западе, в жалком номере гостиницы.
Он нащупал в темноте подсвечник, зажег свечу и оделся при ее тусклом свете, щелкая от холода зубами. Над фаянсовым тазом с выщербленными краями висело вместо трюмо маленькое круглое зеркальце в облезлой рамке красного дерева. Он мельком увидел знакомое выражение, и все его существо внутренне забастовало. Пусть даже у Гийома Зимлера такое изможденное лицо, как имело смелость утверждать зеркало, – три спокойных вздоха, поднявшие его грудь, явно доказывали, что здесь верят в будущее и умеют справиться с настоящим. А после бритья никто бы не подумал, что вся ночь прошла у него в борьбе с силами тьмы и во внезапных пробуждениях, когда он вскакивал, стараясь успокоить жалобы плачущих детей, одолеваемых кошмарами.