– Да разве речь идет о том, чтобы сделать что-то? Надо делать все, тогда ты… Зимлер. Как по-твоему, они уехали из Бушендорфа, чтобы служить родине или чтобы постепенно развратиться?
– Я думаю, они сделали… почти все, что могли сделать ради этой цели…
– Тогда нужно было идти до конца, а не останавливаться на полдороге, бить баклуши с местными денди и подпевать им.
– Стало быть, по-вашему, им следовало остаться немцами?
– Нет. Но не стоит спасать правую руку, если левая сохнет. Вы отлично понимаете, что я имею в виду.
– Да.
– Однако я не думаю, чтобы наши были вовсе бесполезны в этой стране. Возможно, они даже и необходимы. Будущее покажет это и еще многое другое. Но сейчас – баста! Вы многого не видите. Дело тут не в одном только Вандевре и не в одних Зимлерах. Я проехал весь север Франции, а также восточные области. Там можно сделать просто сногсшибательные открытия. И даже здесь эта глубокая и скрытая цивилизация не умерла, она, должно быть, просто спит…
Вы еще не можете этого понять. Кто-то из ваших родных, судя по рассказам, приблизился как-то к этой старой цивилизации, но ему не хватило мужества. Предсказываю, что через двадцать лет в этой древней стране произойдут такие потрясения, что – при желании конечно – она сможет выйти из них самой молодой страной в мире в области промышленности и мысли. Возможно, она спасется благодаря вам. А вы в свою очередь можете спастись только благодаря ей.
Если бы случайный свидетель взглянул на беседовавших, он, несомненно, решил бы, что из них двоих большо взволнован Лун, – такая лютая неприязнь к дяде горела в его глазах. Бен видел, какое впечатление производит первое веяние свежего воздуха на этого скрытного, замкнутого подростка. Сам он не чувствовал никакого волнения и продолжал говорить. Однако и он заторопился, желая поскорее кончить разговор. Было уже поздно, и Беи понял – прежде всего в силу нелепости их беседы, а также в силу усталости, дававшей знать о себе тяжестью в затылке, – Бен понял, что говорит уже давно и все время о самом главном.
– Стало быть, по-вашему, папа должен раздать все деньги бедным, в мы отправимся в одних рубашках на Оружейную площадь, где будем публично каяться в своих грехах?
– Что ж, получится прелестная церемония, но, боюсь, совершенно бесполезная. Деньги, которые раздают бедным, никогда еще не делали бедных богаче. А вот насчет рубашек, так это лишний раз доказывает живость вашего воображения, в чем я, впрочем, и не сомневался.
Но почему бы вам не предпринять подобный поход не на площадь, а в собственную душу? Вы уже давно туда не заглядывали. Там, должно быть, дьявольски пусто. Вы нащупали ту черту, благодаря которой мы выжили, – учителя называют ее «нашей миссией», объяснение, надо сказать, довольно-таки туманное. Полагаю, что на эту тему можно сделать более полезные открытия. Запритесь-ка на пару лет в самом себе. Станьте хоть отчасти отшельником. Только через своих отшельников страна додумалась до великих истин. Служит людям не тот, кто стремится на них походить, а тот, кто стремится от них отличаться. Страна равно нуждается и в тех, кто с ней спорит, и в тех, кто с ней согласен. Уразумейте же причину и смысл вашей долговечности, Луи, постарайтесь понять, что вы представляете собой в духовном отношении. Если нужно порвать с вашими – рвите. Когда спасают утопающего, его первым делом глушат ударом по темени, чтобы он не утащил вас с собой на дно. А что касается общественного мнения, то вы и сами понимаете: оно не облегчит вашего бегства, ибо отлично знает, что человек, вырвавшийся на свободу, становится осью, вокруг которой все начинает вращаться.
При этих словах Вениамин схватил Луи за правую руку и, прежде чем тот успел отстраниться, быстро ощупал его мускулы.
– Тренируйте кулаки, свободный человек!
Луи высвободил руку, впрочем, довольно мягким жестом:
– А Лора во всей этой суматохе, она тоже должна тренировать кулаки в качестве свободной женщины?
Вениамин расхохотался. Луи, который в тайниках души надеялся уязвить дядю, разочарованно взглянул на него.
– Только проложите путь, она сама пойдет за вами. После драки вам уже нечего будет делать, тут решает она и судьба. А вы уплатите свой долг.
Бредя наудачу по извилистым тропкам, они взобрались на выступ горы, которая нависала над железнодорожными путями, над всей долиной, над Вандевром, пригвожденным к обрывистой гряде серебряным копьем канала. Майское солнце весело и важно заливало своим светом округу. В небе над Вандевром сиреневым шарфом стоял дым. Со всех сторон, точно молодые всходы, подымался шум. В общем хоре каждый звук находил свое место – и шорох короеда, точившего сухую ветку, и одинокий лай собаки, доносившийся с фермы, расположенной в целом лье отсюда. Поезд пересек канал, и виадук привычно ответил металлическим гулом. Все пять фабрик Зимлеров в каком-то лихорадочном упоении деятельности выплевывали через трубы землисто-серый поток, и резкий возглас, утверждавший себя, прошел сквозь ватную пелену тумана и достиг слуха обоих путников.
– Вы осведомлены обо всем, – начал Луи, и по его голосу слышно было, что он не намерен сдаваться без боя. – В чем же моя миссия? В том, чтобы разрушать или защищать? И на чьей стороне? На стороне хозяев? На стороне рабочих?
– Повторяю, меня это не касается. На стороне справедливости. Вам самому надлежит выяснить долю справедливости, которая есть у тех и у других. Если вы сумеете достичь этого за свою жизнь, вы смело можете похвалиться, что оказали вашим ближним немалую услугу. А не удастся, тогда я сам подскажу ответ: на стороне страдания.
Луи зажал между колен сумку, которую он захватил из школы и которая ему ужасно надоела. Он расстегнул верхнюю пуговицу мундирчика, достал бумажник из глянцевитой кожи, вынул оттуда листок бумаги и протянул его Вениамину.
Это была та самая бумажка, которую Жюстен исписал короткими изречениями в тот день, когда избрал свой путь; Луп нашел ее и спрятал, чтобы потом подразнить двоюродного брата. Надо полагать, что впоследствии мальчик обнаружил в ней достаточно поводов для размышлений совсем иного рода, ибо листок был потерт, измят, как всякая бумажка, которую десятки раз сворачивают и разворачивают.
Луи внимательно следил за выражением рыжего от веснушек лица Вениамина, пока тот знакомился со странным документом. Потом, не глядя, он показал пальцем то самое место, где рядом с именем Элен Лепленье стояло имя его отца.
– Ну, а он, Вениамин, нашел или нет в тот день смысл своей миссии?
Бен ответил не сразу:
– Я не предполагал, что эта история дойдет даже до вас. Но, Луи, я сам тут ничего больше не знаю. Да и кто знает? Чти отца и мать твоих. Если бы Жозеф не женился на Элизе, тебя бы, возможно, не было на свете. Тебе нечего об этом думать! Ты не можешь выносить на этот счет свое суждение. Жозеф один из тех, о ком я говорил, – однажды он попытался приблизиться к этой старой цивилизации. Кто знает, не было ли это к твоему счастью. Иди, иди, не становись никому поперек пути и как зеницу ока охраняй свободу своего пути. Впрочем… если она не умерла и если ты ее встретишь, попроси… попроси, чтобы она тебя благословила. Такая не откажет. Только благодаря женщине и через женщину продолжается жизнь, и женщина в области неведомого мудрее нас, мужчин.
И снова воцарилось молчание, последнее в этой беседе.
– А пока, будь я на вашем месте, я не стал бы дольше носить на груди подобную власяницу. Пусть прошлое само себя уничтожает. Не судите! Действуйте! Ваши поступки и есть ваш единственный приговор. Они будут суждением ваших суждений.
Луи ничего не ответил, но потихоньку взял из рук Вениамина бумажку. Ткань ее стала такой тонкой, что одним легким движением пальцев ее можно было превратить в пыль. Сероватый пушок проплыл перед их глазами, затем слабый восточный ветер подхватил его, и бумажные хлопья, одно за другим, унеслись вдаль, исчезли над Вандевром, на крышах которого трепетало майское солнце, как трепещет сердце от внутренней боли.
Да Меригот, август 1911 г.
Флоренция, февраль 1914 г.