Он помолчал, потом высказал, видимо, хорошо продуманное:
— А Лупиняки те, похоже, настоящие варнаки. Я на таких еще на Витиме насмотрелся. Таких вокруг золота всегда много трется. Им человека убить, как тебе рябчика. Так что не жалей. Все добром будет.
Я не принял его утешений:
— Ты дело говоришь, но поискать ту «хитрую» тропу придется. А насчет их натуры, что нам до того. Пусть с ними прокурор разбирается. А нам на Немкину надо.
В этот момент начался склон; Карька полезла в кусты в погоне за мышиным горошком, таща за собой весь караван, и дядя Степа побежал догонять ее. Спустя десяток минут мы достигли первого заболоченного ручья. Дядя Степа развязал всех лошадей и пустил опять Карьку самостоятельно преодолевать препятствие, с чем она успешно справилась. С другими лошадьми дело обстояло хуже — они с трудом вытаскивали ноги из бурой грязи и почти не продвигались вперед. Мы с Гошей взяли поводья и старались провести их по следам Карьки.
Гоша справился с задачей успешно, а нам с Бродягой не повезло: он зацепился вьюком за дерево и как бы оттолкнулся от него, зацепился копытом за корень, сделал какой-то нелепый прыжок и провалился передними ногами в грязь. В результате он улегся в сразу выступившую воду, естественно, погрузив туда и вьюки. Я вместе с подбежавшим дядей Степой стал развьючивать «утопленника». Веревку, держащую привьюченные сверху спальные мешки, мы распутали быстро. Хуже было с вьючными сумами — кольца с крюков седла мы сорвали моментально, но Бродяга придавил сумы своими боками и вытащить их из лужи было не так просто. Но мы все же вырвали их и вытащили на дорогу подальше от лужи. Дядя Степа поднял веревку и хлестнул ею мерина:
— Ну, вставай, лодырь. Он отдохнуть, видите ли, прилег. Гоша, тяни его за повод, — и хлестнул Бродягу еще раз. Тот посопел и с трудом поднялся. Колени его дрожали. Был он мокрый и жалкий. Но дядя Степа был неумолим. Он отвел Бродягу к сумам и стал переседлывать его, привязав к придорожной рябине. Снял седло, перевернул потник, вновь положил седло и туго-натуго затянул подпругу, сопровождая каждое свое действие солеными присловьями. Хотя вообще он мата не любил и им почти не пользовался.
Завьючив «утопленника», который за время этой операции несколько успокоился и перестал дрожать, мы двинулись дальше. Солнце поднялось высоко и теперь светило нам прямо в глаза, рассыпая ярчайшие краски по сторонам нашей тропы-дороги. Вот уж воистину «в багрец и золото одетые леса». Чем выше мы поднимались, тем дальше продвинулась осень: в тех краях это правило особенно строго соблюдается природой — каждый десяток метров уже чувствуется. Потому желтизна берез и лиственниц разбавлялась алым колером «сибирского винограда» — черемухи, чьи черные гроздья действительно напоминали виноградные. А сибиряки широко используют это красивейшее по весне и осени растение: ягоды сушат, мелют и используют в выпечке, как начинку пирогов, рулетов и т. д. Но немало еще оставалось и зелени. Кроме елей и пихт не торопилась буреть ива, или тальник по-местному.
Мы перевалили еще несколько хребтов и пересекли ряд распадков с болотами или журчащими ручьями, и, наконец, начался крутой спуск в долину Весниной. Лошади, а с ними и мы. в предчувствии отдыха зашагали веселее. Но вот пошел последний спуск. Он был особенно крут, но я знал, что здесь есть значительно более пологий обход по долине ручейка, впадающего в речку прямо возле зимовья. Я показал его дяде Степе, чтобы он вышел на берег речки, поросший густой травой, там развьючил и пустил попастись лошадей, пока мы будем готовить еду и обедать. Сам спустился по крутяку, зашел в избушку, вынес самим же заготовленную бересту и сухие дрова, а также лупиняковский казан полушаровой формы, скоренько начистил картошки, подвесил казан на крюк под специально для готовки сделанным навесом и чиркнул спичкой. Огонь занялся сразу же. Я слышал, как мои спутники звенят пряжками и кольцами, снимая вьюки с коней, переговариваются за кустами на берегу, и с наслаждением дымил самокруткой.
Но этот кайф продолжался недолго. Внезапно раздвинулись кусты с противоположной стороны полянки, на которой стояла избушка, и передо мной предстала рыжебородая фигура Леньки Лупиняка в полном таежном облачении: в какой-то жилетке-кацавейке неопределенного цвета, армейских шароварах, болотных сапогах, очень похожих на ботфорты — так они были отвернуты, с ружьем за плечами и патронташем вместо пояса. К патронташу был приторочен длинный нож в берестяных ножнах, от конца которых шел сыромятный узкий ремешок, обвязанный вокруг бедра, чтобы не потерять нож при перелезании через валежины. На голове у него был древний, как и кацавейка, давно потерявший цвет картуз.