Я переплела пальцы и положила на них лоб. И это моя мать проигнорировала? Посчитала это незначительным, чтобы разорвать наше обоюдное молчание?
— Граф, — сил поднять голову не было, — останься во дворце на некоторое время. И приходи на ужин сегодня, а сейчас оставь меня, нужно подумать.
— Конечно.
Я рухнула на свою руку лицом после щелчка закрывшейся двери и разрыдалась. Это конец. Могло бы быть большее предательство в мире, чем безразличие матери к своему чаду? Это конец. Вынести злость и обиду, молчание, пустой взгляд, но не это. Я смогла вынести все, но не косвенную попытку убийства. Это конец. Последнее горе, принесенное мне матерью. Ее ждет казнь.
За ужином с Тео, Ракелью и Дитрихом я вела себя как обычно. Мои друзья отвечали на мои улыбки, подруга делилась новостями, а граф смотрел на меня с непониманием. Но думать о мотивах моей матери было больно, так что лучше так. Мне не хотелось больше сочувствия. Ощущать себя обманутой и униженной родившей меня женщиной было мерзко.
Я могла бы казнить их на месте, отправив отряды рыцарей в их дома, но отдала приказ на задержание. Пусть предстанут перед судом. Эта женщина будет унижена тоже. Встанет на колени с заведенными за спину руками, опустит голову и будет внимать словам судьи. Нет, лучше моим.
Встреча с верховной судьей проходила в столичном суде колонны, полы и стены которого походили на серое северное небо. Холод, тишина и чистота, а в центре величественной простоты стояла само воплощение закона — юдекс Юнона. Женщина, отказавшаяся от брака, фамилии и чтившая лишь закон. На вид ей было чуть за 50, черные волосы сливались с серостью интерьера из-за седины, а рост и вытянутая в ровную линию спина вновь заставили меня почувствовать себя ребенком.
— Проведение судов любых масштабов является долгом юдекса, а никак не Ее Величества, — напомнила мне Юнона голосом, похожим на гром, — я вынуждена призвать вас к пониманию собственных действий. Если вы создадите прецедент, при котором судите лично, то рано или поздно люди начнут запрашивать вас судьей на собственном заседании.
— Это мое эгоистичное желание, Юнона, — резко вставила я, — всю жизнь я уважала свод законов больше, чем заповеди Морин, и считаю, что нет ни одной причины менять кодекс сейчас, хоть у меня и есть такая возможность. Если бы я действовала только из желания отомстить эрцгерцогине, то давно бы переписала эту книжку и осудила родившую меня женщину, но я честна перед народом, советом и законом, руки мои чисты, а уж сглаживать ее наказание я тем более не намерена. Мое желание состоит в том, чтобы лично объявить о наказании этой женщины, только и всего. А твои страхи несколько не обоснованы. Нет причин звать меня на слушание, если я не скажу ничего, что могло бы облегчить вину обвиняемого. Поверь, я буду исходить только из закона и не более, лишь моя обида вынудила меня заставить эту женщину взглянуть в мои глаза спустя столько лет, и было бы славно, если глаза эти будут наполнены слезами, а губы будут молить о прощении.
Что скажешь, юдекс? Встреча с тобой напомнила о том, как надоел мне взгляд сверху вниз, словно я дитя или провинившийся на коленях. Даже бездушная статуя Богини за твоей спиной с весами в руках взирает на меня надменно. Как я выгляжу в твоих глазах? Прислала тебе официальный запрос, но ты изъявила желание дать ответ при личной встрече, так какого тебе смотреть на меня в траурном платье и массивном колье? Четыре золотых цепи, усыпанных рубинами и бриллиантами постоянно впиваются мне в шею, но я надела колье специально, ведь мне легче думать, что душат меня золото и драгоценности, чем слезы из-за горечи предательства.
Юдекс не уважала мое решение, но принимала. Я вернулась во дворец, заперлась в покоях с бальзамом и сигаретами. Пить и курить в полном одиночестве казалось мне самим воплощением той горечи, что лозами обвила все мои внутренности. Я кусала ноготь на большом пальце, держа бокал и сигарету в другой руке. Даже на двух шкурах сидеть на полу было холодно. Смотря в одну точку, я пыталась понять, что мне чувствовать. Удивиться ли хоть на секунду, что она не любила меня? Задуматься ли о причинах ее неприязни? Или просто забыться? Притвориться, что мне и дела нет до того, что родившая меня женщина плевать хотела на мою жизнь? Что я даже на секунду не могла задуматься о зародившейся оппозиции, всеми мыслями утопая в обиде и ненависти, остающихся на языке табачным дымом?
О происходящем не знали мои дети и от большинства дворянства информация скрывалась до слушания, которое таковым было даже сложно назвать. Первыми судили участников восстания, занимавшихся организацией, подготовкой армии и оружия, и только на следующий день в зал заседания привели соучастников.
Вновь траурное платье и ожерелье на шею, удобные туфли и корона. Флаг за моей спиной в руках Морин и место судьи на пьедестале, а внизу зрители, юдекс и подсудимые. Никакой защиты, лишь обвинение и выслушивание доводов, а затем наказание.
— По завету Богини, мы, граждане империи, судим и будем судимы по земному закону. Единственный закон, за нарушение которого будет понесено наказание и в этом мире, и в загробном: преступление против процветания империи. Прочие прегрешения будут судиться здесь и сейчас, получат соизмеримое порицание и наказание. Именем Морин и Ее императорского Величества Аннабель Мария Августа Таафеит де Рутил фон Халькопирит я, юдекс империи Халькопирит, объявляю заседание открытым.
Выслушивать оправдательные слова в ответ на обвинения было утомительно. Графы, маркизы и низкосортные виконты, которых я видела, возможно, первый и последний раз в жизни. Будь моя воля и я бы просто убила бы их лично на месте за одну лишь мысль против монаршей семьи, но должна была слушать неубедительные доводы. А она стояла смирно, с закованными руками, но все так же величественно, словно и не собиралась умирать. Словно она была не здесь, не рядом со мной.
Эрцгерцогиня, обвинением которой оправдали императрицу на месте судьи, не произнесла ни слова. Я чувствовала ком в горле и дрожь в губах, пальцы сжимались в кулаки, и все мое нутро застыло в ожидании пересечения наших взглядов. Это случилось лишь единожды, когда стража уже приблизилась к ней, чтобы увести эрцгерцогиню, она подняла на меня глаза, а взгляд ее был такой же пустой, как на портрете сомнительного художника. Совсем ничего нет в ее взгляде и меня уж точно.
Гроб герцогини, казненной самым гуманным из доступных способов, был выставлен для прощания в гостевом дворце. Ночь уже обратила огромные окна в несуразные черные фигуры на стенах, отражавшие свет свечей и мутную картинку забитого цветами деревянного гроба, над которым сгорбилась девушка, что вцепилась пальцами в собственное платье. Даже в бледном мертвом лице сохранялась эта ненавистная мне жесткость. Неужели она была в тебе с рождения? Я так тебя презирала, что не решилась спросить, любила ты меня хоть в тот миг, когда меня выложили тебе на грудь? Какой бы ответ был лучше: твои чувства были ко мне неизменны или же я чем-то разочаровала тебя? Почему в твоём сердце не было места для меня?
— Ваше Величество? — голос брата заставил меня дернуться и убрать руки со стенки гроба.
— Я думала, что уже все простились. Ты поздно, — мой голос звучал сухо и неловко.
— Служанки перешёптывались, что вы здесь, так что я посчитал, что вам может понадобиться поддержка, даже если она будет от ненавистного вам брата.
— Ненавистного, — я усмехнулась, вновь смотря на белые цветы, — у меня к вам ненависти не было. Окажись я на вашем с сестрой месте, то тоже бы не рисковала местом под крылом герцогини. Она бы презирала бы и вас, начни вы проводить со мной досуг.
— Но почему вы здесь? — его тело поравнялось с моим, но я не смела поднять глаз.
— Скажи, брат, могу ли я скорбеть по человеку, которому лично вынесла смертный приговор? Есть ли право оплакивать того, на кого я всю жизнь была обижена? — мои плечи опустили еще ниже, руки вновь вцепились в деревянную стенку, а слезы было сдержать так сложно. — Из-за нее я не знала, как мне обращаться с детьми, не знала, что любовь можно распределять на равные части…