— Меня и без могилы разыщут и поставят мне памятник, а вы истлеете, и никто костей ваших не соберет!
Позже родственники нашли его мертвым, забросанным опавшими листьями, на берегу Тополницы. Одна рука была отрублена, глаза выколоты.
В феврале и марте погибло еще 17 коммунистов из Величково. Говорили, что некоторых из них живьем закопали у шоссе Пазарджик — Синитьово…
Многое из того, что произошло в те дни, я узнал в июне 1944 года, когда партизанские троны снова свели меня с Ангелом Чалыковым в горах над Ветрендолом. Но трагедию Величково я почувствовал после 9 сентября 1944 года, когда из песков Марицы и Тополницы выкапывали кости расстрелянных и в красных гробах увозили в родные села, чтобы там похоронить. Уже заседал народный трибунал, улицы Пазарджика были полны народа, но лица величковцев выделялись среди множества других — они застыли от горя и жажды мщения. Среди них я встретил осиротевших детей Ивана Чалыкова. Они-то и рассказали мне подробности пережитых ужасов. Многое я позабыл, но их прерывавшиеся, дрожавшие от волнения голоса, в которых как бы все еще звучал подавленный стон, забыть не могу.
ВРЕМЕНА СИЛЬНЫХ
У других детей были отцы — это счастливые дети, а мой отец сидел в тюрьме.
Вечерами мать укладывала меня рядом с собой, чтобы я скорее уснула, а сама часто плакала по ночам. С тех пор, когда я слышу ночью плач женщины, места себе не нахожу.
Дедушка Коста и бабушка, отправляясь по каким-нибудь делам, зачастую забывали, зачем пошли. Дедушка говорил, что страдания разъедают ум человека. Бабушка тяжело вздыхала:
— Опустел наш дом…
Кроме сына — моего отца, у них не было больше детей.
— Как это опустел? — спрашивала я. — Разве он пустой? А Султа, а я?..
Султа — наша старая рыжая кошка с белой подпалиной на лбу. Она всегда вертелась около меня. Как только утром мама вставала, кошка тут же вспрыгивала ко мне на постель и забиралась под одеяло.
Бабушка часто отсылала меня во двор, чтобы остаться одной, и начинала причитать по отцу.
Однажды я играла с Султой на лестнице. Во дворе появился какой-то человек с перепачканным маслом и сажей лицом, очевидно пришедший прямо с вокзала.
— Уж не ты ли и есть Фаничка? — спросил он.
— Я!
Он заглянул в окно, чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь еще в доме.
— Все там! — указала я рукой на парники с рассадой клубники.
Дедушка, увидев пришельца, отложил мотыгу и пригласил человека в дом. Поставил на стол бутылку со сливовой водкой, а мама развернула принесенный гостем сверток.
Отец прислал мне корзиночку из лыка. Он сам ее сделал и раскрасил в желтый, красный и синий цвета. В корзиночке лежали детские домашние туфли, тоже из лыка, с мартеницей[8]. До этого никто мне не дарил мартениц. Я приколола ее к кофте и помчалась на улицу, чтобы всем рассказать об отцовских подарках, напомнить всему свету, что и у меня есть отец.
Нам разрешили свидание с отцом. Мы сели в телегу, и дедушка Коста повез нас в Пловдив. Стояли уже погожие весенние дни. На полях работали крестьяне. Они пахали, высаживали рассаду помидоров и перца, готовили землю для посева риса. Над вербами вдоль реки Марицы летали аисты.
В городе мы свернули в какие-то улочки, мощенные булыжником, и доехали до двухэтажного желтого здания с широкими воротами. Перед ним стоял полицейский с винтовкой в руке. Дедушка остановил телегу и слез, чтобы привязать коня к только что подрезанному тутовому дереву. Мама стала поправлять косынку и неспокойно оглядываться вокруг, делая вид, что все окружающее не имеет к ней прямого отношения. Я сидела в телеге, а беспокойство мамы и молчание дедушки немного пугали меня.
Мы взяли наши узелки и пошли к широким воротам. Дедушка показал полицейскому какую-то записку. Пройдя по туннелю под зданием, мы оказались в полутемной комнате. Надзиратель перерыл наши узелки, и только после этого нас ввели в комнату для свиданий с заключенными.
Отец стоял за железной решеткой. Он улыбнулся мне и подмигнул.
— Как ты выросла, Фаничка!.. Надеюсь, ты держишься молодцом?
Я не знала, что ответить. Мне очень хотелось дотронуться до отца, но руки не доставали до него. У меня перехватило дыхание.
— Не грусти. Я скоро вернусь… — сказал мне отец.
Я расплакалась. Он схватился за решетку, и улыбка его сразу исчезла. Он сказал что-то, чего я не поняла. Потом дедушка и мама стали ему рассказывать о сельских делах.
Надзиратель сказал, что нам пора уходить, но я не могла пошевелиться. Вырвавшись из рук мамы и обливаясь слезами, я крепко вцепилась в решетку. Слезы мешали мне видеть отца. Мама вытерла мне глаза, и я увидела отца, побледневшего и молчаливого, словно рассеченного решеткой на квадраты…