По лестнице стаскивают связанного Дафчо — с непокрытой головой, в белой рубашке и резиновых постолах на босу ногу. Его мать, бабка Катерина, растолкала жандармов и набросила сыну на плечи пальто. Из комнат вышли его сестра, жена старшего брата и ребятишки. Братьев не было дома: двоих забрали в армию, а третьего упрятали в тюрьму.
Дед Ангел молча обеими руками притягивает к себе сына. Дафчо чувствует, что старик держится изо всех сил, чтобы не выдать своей слабости. Он хорошо знает своего отца, помнит, как тот говорил: жизнь и так тяжела — войны, несправедливость, нищета, голод… и у каждого свое горе, поэтому, если не можешь человеку помочь, то по крайней мере не терзай его своим горем…
Трендафила ведут к воротам.
— Дядя, возвращайся! — кричит племянник.
Ребенку исполнилось пять лет. К шести годам он поймет, что оттуда, куда увели его дядю, возврата нет…
Трендафил оборачивается и грустно улыбается:
— Уведите детей… Это зрелище не для них.
Дед Ангел остается на том месте, где из его объятий вырвали сына. Стоит не шелохнувшись, словно врос в землю, в эту черную батакскую землю. На этой земле он в молодости поставил красивый двухэтажный дом с широкими карнизами, большими комнатами и балконом. Он построил его фасадом на юг, чтобы с балкона видеть горы Семералан и Карлык. Для балок и досок подбирал стройные ели и смолистые сосны в Суоджаке и Дженевре — он знал толк в дереве… Теперь пусто и мрачно станет в доме.
Но не только его дом постигло несчастье. В эту зловещую ночь жандармы увели Димитра Хаджиева, Илию Янева, Димитра Цурева и многих других. Их втолкнули в грузовик и повезли в штаб карательного отряда в Брацигово.
Еще до рассвета грузовик с арестованными остановился во дворе брациговской школы. Вокруг него толпятся жандармы. Скрипят железные крюки — шофер открывает задний борт грузовика и, отойдя в сторонку, закуривает.
— Слезайте!.. По одному!
Голос офицера, отдавшего приказ, кажется сонным и утомленным. В эти часы только бы спать! Не характер самой службы, а то, что она создает много неудобств, — вот что удручает его.
Арестованные нерешительно топчутся у борта грузовика и с тревогой осматривают незнакомое место. Брезентовый верх машины хлопает на ветру. При тусклом зимнем рассвете даже деревья во дворе едва виднеются. Перед входом в массивное здание вышагивает часовой. Никто не решается первым спрыгнуть на землю…
— Вам что, хлеб-соль преподнести? — кричит полицейский, прозванный Нетопырем. Он прославился своей жестокостью. Полушубок на нем топорщится, нос приплюснут, глаза — как у хищной птицы или летучей мыши. Потому ему и дали такое прозвище.
— А что! Куда нам торопиться? — отвечает Петр Янев.
Сначала уводят Митко Хаджиева и запирают в комнате на первом этаже. Остальных Нетопырь ведет по цементной лестнице на второй этаж. Они проходят мимо нескольких дверей и останавливаются перед комнатой с окнами во двор. В ней уже четыре дня держат взаперти Тоско Ганева и бабку Петру Джамбазову.
Новых арестантов заталкивают внутрь, приказав лечь на голые доски, не двигаться и не разговаривать между собой. У двери в комнате остается унтер-офицер. Он стоит молча и не спускает глаз с арестованных. Вот он снимает с плеча винтовку, надевает на нее штык и снова берет «на плечо». И ни слова! Знай сопит да вытирает рукавом широкий нос.
В комнате — Тоско, бабка Петра и арестованные в эту ночь. Мучительная встреча на рассвете. Мигающая лампа под потолком бросает на всех тусклый свет. И тяжелое, леденящее кровь молчание, более страшное, чем все пережитое Тоско и бабкой Петрой в этом аду. На них сосредоточиваются взгляды вновь прибывших. Как глухонемые, они без слов, взглядом спрашивают друг друга: «Кто не выдержал? По чьей милости попали мы сюда?»
Бабка Петра задыхается от кашля. Она приподнимается, вздыхает всей грудью и, осмотревшись кругом, осторожно, чтобы не заметил унтер-офицер, шепчет:
— Тоско!.. — и ищет его глазами.
Тот лежит у самого окна. Он не слышит бабку Петру, потому что она произнесла его имя лишь едва заметным движением посиневших губ. Он чувствует убийственную тяжесть тишины, в которой его товарищи задают друг другу один и тот же безмолвный вопрос и сами отвечают себе, бросая взгляд на него. В их глазах он читает суровое осуждение…
Тоско встает, прислоняется к стене и сжимает ладонями голову. Он стоит, замерев, пока его не толкают. Когда же он опускает руки, его заострившееся лицо кажется безжизненным, серым и старым. Голубые глаза будто утонули в огромных черных кругах.