…Теперь мы с Илюшкой не ходим на посиделки. Все вечера у нас заняты — репетируем пьесу о войне, только о гражданской. А через две недели у клуба висит большое объявление. Мы выступаем. Опять мы моем, чистим и убираем сцену, только артистов не ждем, артисты — мы сами.
Я чуть-чуть приоткрываю занавес — народу полно. Все хотят посмотреть на нас. А вдруг провалимся? Сердце покатилось в пятки от страха.
…Наш спектакль понравился.
11
После уроков идем с Василием Архиповичем в лес. Солнце припекает уже по-летнему, кое-где пробивается травка, но в лесу еще сыро, лужи не высохли, в них холодная и прозрачная вода, насквозь все видно.
— Ребята! Бекас! — кричу я и показываю на огромную лужу, там, как в озере, плещется бекас. — Как быстро плавает! Интересно, сколько километров в час дает, а?
Лешка заявляет решительно:
— Десять.
— Что ты! — не соглашаюсь я. — Тридцать, не меньше, а может, и больше. Лужа-то в ширину метров пять, а видели, как он ее переплыл!
— Вот бы лодку такую! — мечтательно говорит Илюшка.
— После войны будут, — заявляет Лешка, — и лодки, и машины, и велосипеды.
— Ох, на велосипеде бы прокатиться! И приему их не продают?
— Ты что, маленький? Война же — все заводы оружие делают, танки, самолеты, а ты велосипед захотел. Вот кончится война…
— Я читал, что птицы помогли построить самолет, — говорит Илюшка.
— Ну, я об этом давно знаю, а вот на «катюшу» поглядеть бы хоть разок! — Лешка вздыхает мечтательно. Ишь, чего захотел! Я сам бы не отказался. Федя писал мне о «катюше». Немцы уж очень ее боятся.
Вытаскиваю из кармана последнее письмо брата — мятое-перемятое, читаю вслух ребятам. Так уж повелось — все письма с фронта друг другу перечитываем.
— Почему же он не пишет, какая она, «катюша»? — недовольно ворчит Лешка.
Я объясняю:
— Военная тайна.
Откровенно говоря, я просил Федю в письме рассказать о «катюше», но он не ответил. Я даже рассердился на него — скрывает от младшего брата. Не доверяет мне, как будто не знает, что я умею молчать. Не рассказал ведь я никому про пистолет, даже маме. До сих пор обидно. Но я об этом ничего не говорю товарищам, а просто заявляю:
— После школы поступлю в военное училище. Тогда и я никому ничего не скажу.
— И я с тобой, Ванек! — говорит Лешка, мой верный друг.
К нам подходит Василий Архипович:
— Ребята, принимайтесь за дело.
Лечить деревья — вот зачем мы пришли в лес.
В стороне, в дубраве, стоят безногий дед Гаврила и лесник Яндуш, вокруг них высокие пни. Это срубленные деревья, те, что зимой рубили на дрова.
Мы спешим в дубраву. В душе мы побаиваемся лесника. Обычно, завидев нас, деревенских мальчишек, он машет руками и кричит строго: «Опять явились! Ну-ка марш из леса!» На этот раз на его суровом, темном лице появляется даже слабая улыбка. Старики здороваются за руку с учителем. Яндуш говорит:
— Высокие пни очистим от мусора, глядишь, и побеги пойдут, а открытые места засадим дубками. Это что же вас так мало? Работы — край непочатый — все не осилите!
— Старшие подойдут попозже, не волнуйся, Яндуш, народу придет много, — успокаивает лесника Василий Архипович. — Погубили лес — надо искупать свою вину. Вон какие порубки кругом — одни пни…
— Вот, вот и я говорю, что с лесом сделали? — вмешался дед Гаврила. — Искалечили… Будем теперь раны лечить, что скажете, пионеры?
Мы загалдели:
— Всегда готовы, дедушка Гаврила!
— Ну, и хорошо, а пока давайте-ка залатаем пни.
Ведра с месивом из чернозема стоят тут же — это дело рук Яндуша.
Пни обливаются соком, как слезами. Были бы деревья — сок пошел бы по стволу, по сучкам и веткам, а теперь ему некуда течь — деревья срублены…
Я подхожу к маленькому березовому пеньку, и вдруг мне становится не по себе — кажется, я его и срубил. Сок течет ручьем. Замазываю пенек землей. Земля на глазах темнеет, а сок проходит сквозь нее и, оставляя грязные темные разводы, стекает по белому пню вниз.
— Эту березку уже не вылечишь, — говорит лесник. — Придется освободить место для саженца.
Я вздрагиваю, как от удара. Не могу глаз поднять на лесника. Знал бы он, кто убил березку! Как жаль её! Кто думал, что так получится? И зачем я ее срубил? Уж лучше бы ржаной соломой печь протопили. Правда, от нее только пепел — печка не согревается, даже картошку не сваришь, да и не один я — стараюсь успокоить себя, все рубили деревья. Война, проклятая война — вот кто повинен во всем.
Рядом, слышу, ворчит дед Гаврила, как будто мои мысли прочитал: