— Ну-ка, Ванек, садись, скатимся под горку! — прерывает мои невеселые мысли Федя.
Я усаживаюсь впереди. Брат разогнал санки и в последнюю минуту вскакивает сзади. Мчимся в овраг, в темень, у меня дух захватывает от страха, хотя днем деревенские ребята частенько катаются здесь. Но в утренних сумерках овраг кажется незнакомым опасным местом.
Потом мы опять бредем по тропинке в лес: впереди Федя, сзади я. Чуть свернешь с тропинки — очутишься в сугробе. Поэтому идем медленно, осторожно. Я представляю себе, как мама затопит печку. В печи любое дерево горит — хоть дуб, хоть липа, хоть сухое, хоть сырое, мерзлое. Сырое, конечно, разжечь труднее. Оно не хочет поддаваться огню, спорит с ним, шипит, плюется. Мама тогда расщепляет липовое полено и подсовывает вниз к горячим уголькам. Мы с Федькой дуем на них изо всех сил. Горький дым ест глаза, наплачешься, как от самого злого лука. Ну, уж если и это не помогает, плеснешь керосину, поможешь огню одолеть непокорные поленья.
— Ванек, ты что, спишь, а? — кричит Федька в самое мое ухо. Мы, оказывается, уже в лесу, а я размечтался и не заметил. Темные деревья обступают нас кругом. Брат деловито примеривается к ним. Старые, мощные нам, конечно, не под силу, и поэтому Федька выбирает молоденький тоненький дубок. Каждый раз мне делается очень жаль деревце. Никогда оно уже не вырастет, не будет красивым зеленым деревом. Солнышко уже не пригреет весной его кудрявую макушку, и птицы не споют ему свои веселые песни.
Я с трудом сдерживаю слезы, боюсь, еще Федька заметит, засмеет.
Вжжик-вжжик — поет ножовка. Дубок не хочет сдаваться, сопротивляется, цепляется за соседей. Но ветви у него еще слабые, ломаются, и наконец деревце с шумом валится в снег. Мы быстро распиливаем его, ломаем ветки, укладываем в сани.
Рядом слышится стук топора. Я вздрагиваю, смотрю испуганно на Федьку. Тот успокаивает:
— Наши, кому ж еще быть?
Мы срубили еще одно деревце. Нагрузили сани, с трудом сдвинули с места.
…Рассветает, снег из синего делается белым, а кое-где уже бледно-розовым — это отблески зари разукрасили его так. Лес проснулся, заговорил глухими звуками топоров, повизгиваньем ножовок. Наверное, вся деревня сегодня здесь. С дровами-то у всех туго.
Взрослых мужиков у нас двое — горбатый Микола да хромой Петр. Они-то заготовили дрова еще с лета. Только в их избах и тепло этой лютой зимой. В других семьях — женщины, старухи да дети. Нужда и гонит их в лес. Колхоз не может сейчас никому помочь. Машин нет, хороших лошадей забрали в армию. На несколько дворов — одна лошадь. Мы тоже владеем вместе с соседями старой-престарой кобылой. Но на ней, как говорится, далеко не уедешь и дров на всех не заготовишь — очередь. «Пока дождешься — от холода помрешь», — говорит бабушка.
Проваливаясь по колено в снег, тянем мы наши тяжелые санки. У березовой рощицы останавливаемся передохнуть.
— Ты, — говорит брат, — слышишь?
Я прислушиваюсь. Какая-то непонятная возня. Может, и там рубят лес?
— Нет, это что-то другое, пойдем посмотрим?
Мы с радостью скидываем лямки — нашу упряжь — и пробираемся по тропинке на полянку.
Как хорошо здесь летом! Трава на поляне высокая, густая, яркие цветы пестрят, бабочки, стрекозы! Зимой поляна совсем другая — тихая, неприветливая, снег наметает сугробы за зиму нам, мальчишкам, по пояс.
Вот и зорька заиграла. Зарозовело все вокруг: стволы берез, снежные сугробы. И совсем рядом какие-то звуки слышатся — смотрим, на ветке сидит большая птица — с крупную ворону — и поет, да так странно, как индюк.
Мы с Федькой фыркнули.
Тетерев!
Птица недовольно посмотрела в нашу сторону, медленно поднялась и улетела. Спугнули! Жалко, конечно.
А что же это на снегу? Темные пятна по всей полянке. И вдруг они ожили. Снежная пыль окутала все вокруг — из-под снега вылетели птицы и с шумом поднялись в воздух. Тетерева! Ну и хитрецы! Когда-то с папой мы вот так же набрели на тетеревиную ночевку. Стояли за деревом и наблюдали — тетерева на деревьях долго о чем-то спорили, совещались: гр-гр, гр-гр… А потом самый большой, может вожак стаи, вдруг взмыл высоко в воздух и камнем полетел вниз, в сугроб. И задвигался, зашевелился в снегу, долго устраивал себе гнездышко, пока затих, только головка темнеет. За первым нырнул второй, третий! Такой шум подняли! Каждый хотел получше устроиться. Мы с папой с трудом сдерживали смех. Наконец птицы угомонились, затихли, а мы потихоньку побрели прочь — пусть спокойно отдыхают!