- Итак, значит ты, Звягинцев Николай Матвеевич, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, - сержант уже принялся настукивать, я даже невольно залюбовался - бегал он тонкими пальцами легко, словно пианист. Майор Пряхин расхаживал по комнате - мимо меня и до окна, где, застыв, беззвучно рыдал отец. - Не отрицаешь своей причастности к подпольной прогерманской антисоветской организации?
- Что? - я невольно поднялся на полусогнутых коленях, но майор осадил меня, ударив ладонью по плечу. Я отдышался, и залепетал:
- Я могу, я должен всё объяснить. Это... какая-то ошибка! Уверен, что если вы выслушаете меня от начала и до конца.
- Выслушаем, обязательно выслушаем, - он снова закурил, комната пропиталась запахом крепких папирос.
- Молчи, - простонал отец и отвернулся.
- Тебе знакомо имя Карла Леоновича Эрдмана? - спросил майор, а его помощник, быстро отстукав по клавишам, бесстрастно ждал моего ответа.
- Да, - машинка в ответ стукнула дважды.
- А Фердинанда Эммануиловича Фишера?
- Нет, впервые слышу, - машинка спешила за мной.
- Ганса Васильевича, точнее, Ганса Вильгельмовича Шмидта?
- Да кто все эти люди? - выпалил я, когда прозвучала уже двадцатая незнакомая мне фамилия.
- Всё ясно, - протянул Пряхин. Он отодвинул штору, заглядывая в окно. - Значит, успели сговориться, что никто из вашей группы никого не знает. Ну, ничего.
- Да какой группы?
- Антисоветской! - рявкнул майор, обернувшись.
- Я знаком с Карлом Эрдманом. Наша встреча произошла весной прошлого года, - я кратко пересказал историю. Машинка продолжала стучать, майор вновь отошел к окну, курил и не перебивал. - Так мы завершили перепечатку его работ. А потом он стал пропадать, я никак не мог его застать. Вот и сегодня я пришел, и...
- Да, ты пришел, а подпольную шайку вашу раз, и накрыли! Каждого второго из этого дома на Чернышевского пришлось вытащить на допрос, чтобы раскрыть весь ваш заговор.
Я заерзал, понимая, отчего был так молчалив дом, вспомнил перепуганную до смерти тетю Надю. Страшная картина, которую я и вообразить не мог, складывалась по кирпичику в какой-то дьявольский навет. Я нервничал, не понимая, что говорить и как доказать свою невиновность, когда обвинения настолько фантастичны!
- К псевдотеориям, которые лишь внешне похожи на утопические формулировки, а на деле являются шифровками для Запада, мы еще вернемся, - Пряхин смотрел исподлобья. - А вот сейчас перейдем к вопросу номер два. О чем ты, Николай Звягинцев, умолчал.
Я прокручивал в голове свой рассказ, понимая, что многое я мог и упустить... Майор вновь подошел к двери, махнул рукой, и второй сержант... внес радиоприемник.
- Модель "9Н-19", - сказал ведущий всего этого адского действа со злорадством, будто в комнату внесли самую главную улику, само присутствие которой молчаливо обличает все мои, и не только мои, преступления. - Матвей, отличная аппаратура! - он обернулся к отцу, и, кажется, впервые за все это время посмотрел и обратился к нему. - Ты большой молодец! И, кстати, не в минус тебе, дорогой, то, что не ты помог сынишке его достать. А кто помог, - майор повернул шею, и так резко и круто, что напомнил филина. - Тот уже во всем сознался.
- Итак, соучастник подпольной группы Николай Звянинцев, будешь еще строить из себя невинное дитя? У меня, - он поднялся, внимательно перелистывая бумаги в папке, - двенадцать доносов от жильцов дома по улице Чернышевского, где свидетели дают показания: вы слушали немецкие, а также иные профашисткие и западные, капиталистические голоса, вели их расшифровку, оригиналы которых находятся у следствия, - он достал сделанные моей рукой записи, которые были дома у Эрдмана.
- Я только помогал! Эрдман просил меня, и я... только переводил! - видимо, при слове "следствие" во мне тогда проснулся и четко заговорил его наипадлейшество Трус. Поняв, что никто и никогда не поверит правде, я решил, что стоит срезать углы. И Евгений Пряхин, старый чекист, понял это, раз и навсегда поймав меня на крючок.
- Ты знал, что Эрдман слушает вражеские волны? Знал и не донес, - майор налил воды из графина и жадно пил. Мне тоже хотелось промочить горло, но я не посмел спросить. К удивлению, мой мучитель, будто умея читать мысли, сам налил полный стакан и поднес мне. - Поэтому я и говорю, что ты - соучастник прогерманской группы. Возможно, что невольный. Но это тебе еще предстоит доказать, - он растянул последнее слово по буквам и вцепился в меня угольными глазами.
Я не знал, что ответить. Я выпил дрожащей рукой воду, половину пролив на воротник.
- Ну вот, опять замарался, - сказал Пряхин. - Ладно, с тобой мы еще продолжим. А теперь у меня будет другой разговор, точнее, его продолжение на новую, так сказать, тему, с твоим отцом...
Сержант понял эти слова, как приказ. Он поднялся, сложил набранные листы вместе, положил перед собой на стол и отдал честь. Каждый шаг выверен, четок, словно младший сотрудник органов госбезопасности был проверенной и надежной машиной. Дверь открылась, и к нему присоединился второй. И, пока они меня не увели из комнаты, которая все эти годы считалась моей, у меня была секунда, всего секунда, и я верил в нее...
Я посмотрел на отца, и да - наши глаза все-таки сошлись. Сейчас, когда я порой достаю чудом сохранившиеся фотографии, я понимаю (в юности не придавал значения) как сильно мы с ним похожи - внешне, особенно глазами. Может быть, и характерами тоже, время и судьба не дали понять мне этого. Но тогда мы смотрели друг другу в глаза, и в эту секунду я видел, я знал - он меня не ненавидит! Папа тогда... боялся за меня. Я был уверен, что ему хотелось остановить этих вытянутых молодчиков, которые вот-вот уведут куда-то, в холодную и злую неизвестность, а может быть, и в полную безвестность, меня, его единственного сына. И дорогого. Да, в эту секунду, о которой я потом так много думал и вспоминал, он бесконечно любил меня, просил прощения. За то, что был плохим отцом, который вечно был занят работой, или встречался с так называемыми друзьями-номеклатурщиками, или собирал барский хлам по деревням, а на сына... не оставил времени. И то, что я бродил без дела в поисках друга, идей и смыслов, - он не винил меня. Я знаю!
Прости меня, папа! Прости меня! Если бы я мог... ну вот, и ты, Миша, прости меня, что я, старик, расплакался, размазал по страничке чернила, и тебе теперь так затруднительно читать эти строки. Может, они не нужны вовсе, и их стоит просто вырвать и переписать, но у меня совсем мало времени. Вот теперь и ты видишь, какая величайшая странность, несправедливость нависла над нашей семьей, будто злой рок. Я не сумел найти дружбы, согласия и мира с отцом, и потерял его. Для чего, что я уяснил? Ведь стал таким же, как он, и не имею понимания теперь, спустя годы, уже со своим сыном. И надеюсь, глупый старик, очень надеюсь, что у тебя, Мишенька, всё будет совершенно по-другому. Жизнь дана нам для радости, которая недостижима, если ты не имеешь мира с близкими. И нет страшней и откровенней секунды, когда ты понимаешь всё, но исправить ничего не можешь. Я искренне желаю тебе, мой милый внучек, вырасти достойным сыном и стать любящим отцом. Будь хорошим, обязательно будь!..
11
Я положил тетрадь на колени. Нет, не имею я права читать это! Человек советский, может быть, не открыл бы чужие записи. Читая такие сцены, он сгорел бы от стыда, понимая, что увидел чужие, адресованные не ему откровения. Что ж, я дитя иного времени и века, с детства воспитан телевизором, который только и учил заглядывать в окна и узнавать частные подробности.
Поднявшись и отойдя к берегу по привычному уже маршруту, я обернулся к своему домику, невольно оценивая его на фоне других. Он казался худым, бодрым, вытянутым стариком - уверенным и знающим себе цену, не желающим понимать, как он стар и несовременен. Его соседи были не младше его, но прикрыли морщины штакетником или сайдингом, хотя бы внешне стараясь обмануть время. Прямо как люди... Возможно, что принадлежавшую теперь мне дачу строил Николай Звягинцев сам, находя любой подходящий материал в условиях советского дефицита. Ну что же, старичок-домик... половина цены, что отдал я за тебя - это стоимость земли под тобой. Но это не значит, что ты плох. Не все определяется деньгами. Ты наблюдал судьбы людей, был свидетелем жизни человека с удивительной и горькой судьбой, и теперь, вместе с этой тетрадью тихо повествуешь мне эту историю. А раз теперь стал ты моим пристанищем, моей точкой на огромной земле, то и воспоминания, страдания и тревожные мысли предыдущего хозяина твоего невольно становятся и частью меня.