Я не хотел отвечать, хотя этот Яша с глазами навыкат располагал к себе.
- Не хочешь, не надо, - произнес он. - В другой раз тогда расскажешь, времени у нас с тобой для этого будет много.
- А что это с ним? - спросил я, указывая на человека, который не останавливался, с еще большим остервенением пытаясь что-то нарисовать.
- А, этот, ничего особенного, не бойся. Здесь вообще никого не нужно бояться, опасных содержат отдельно, - его слова должны были успокоить, но на меня пока не действовали. - Просто привыкни к нему, и всё. Это Матвеич, его все так называют. Он шизофреник. Каждую ночь вот так пытается довести до высших сил, или каких-то иных, видимых ему одному сущностей, тайные мысли и знаки. Он, несчастный, всегда рисует на стене невидимым карандашом только ночью - считает, что мы можем украсть у него из головы идеи. Бедный Матвеич, думаю, он один из самых несчастных тут.
- У меня тоже... шизофрения, - не сразу сказал я.
- Да ну... неужели.
- Это не я придумал, и то, что я здесь - большая ошибка, несправедливость.
- А кто здесь не по ошибке? Все так считают, даже вон Павлик, который храпит в дальнем углу. Он самый мирный, может целыми днями сидеть и рассматривать ладонь, или кружиться на месте, или бог весть еще что непонятное вытворять. Но с санитарами иногда говорит, и не признает, что чем-то болен, - Яша говорил быстро, и мое расположение к нему вовсе не крепло. Он старался шутить, быть беспечным, может, и правда хотел мне помочь свыкнуться здесь. Но я не мог и не хотел этого, потому и воспринимал его, как часть этого больного, чуждого мне мира.
- Я знаю, что скоро отсюда выйду, доказав, что здоров, - сказал я то ли ему, то ли дерзко заявив это судьбе.
И он посмеялся. А мне хотелось плакать, как ребенку, которого оторвали от матери, положив в темное и холодное место. Я и правда не мог знать, что будет дальше, и от этого страх только нарастал. Яша еще что-то говорил, и я старался не слушать. Безумец рисовал, иногда ухая и каркая, и под эти звуки я проваливался в затяжной, лишенный картин сон, однотонный и больной. Не сразу, но я увидел нашу квартиру на Плехановской, отца и мать, комнату и черный баян, похожие на жемчужины ряды его кнопок. Видел себя со стороны, глупого и беззаботного, каким уже не буду никогда. И потому я жалел того хрупкого мальчика, которого больше нет. Но, видя утраченный мир, я был спокоен и счастлив, будто ничего не происходило. Кошмар пройдет, и я вновь стану этим мальчиком, проснусь в своей комнате и уйду утром в редакцию. Ничего не было, в том числе и Эрдмана с его теорией, моих поступков, погубивших и его, и других людей. И будут дни, тихие, летние, спокойные, в воскресенье придут гости, и я, как всегда, сыграю что-нибудь для дяди Жени, он споет о гражданской войне, где участвовал, но никогда не рассказывал подробностей. В этом мире, куда я вернусь, он всё такой же близкий, проверенный друг отца.
И я спал, а кто-то из больных, может быть, в ту минуту склонился и смеялся над самым ухом.
3
Вечер опустился на землю, и гаражи в сумерках казались огромными мертвыми коробками, в тишине их железного мира стало неуютно. Я пошел закрывать гараж. Большой рыжий кот сидел у входа и смотрел наглыми и одновременно требовательными глазами. Покормить его мне было нечем, и он, сам быстро поняв это, убежал. Когда закрывал дверь, в кармане завибрировал телефон, и я подумал, что это мама хочет узнать, все ли в порядке. Но на экране выставилось - "Витя Малуха". Я удивился - мы созвонились редко, даже не помню, когда в последний раз. Вспомнилось, как недавно курили, без слов понимая друг друга. Мы и потом виделись каждый день в редакции, только он стал таким молчаливым и замкнутым, что я его не замечал. Редактор Юля недавно, жалуясь на качество его новостей, призналась, что хочет и не может его уволить - все-таки писать он умеет очень хорошо, но теперь словно потерял себя. Как высшую радость и избавление от мук Юля ждала его заявления по собственному желанию, боясь сама с ним заговорить о необходимости этого. Он никогда не скандалил, даже если редактор в пух и прах разбивала его тексты, не доказывал своей правоты. Если бы он поругался с Юлей, может быть, это было бы и к лучшему. Витю никто не понимал, да и он не понимал никого и ничего из происходящего. И вот он звонит мне.
- Серег, привет, - прохрипел он в трубку. - Это я, узнал? Как дела?
- Да всё в порядке. А у тебя?
- Старик, можешь выручить?
- Что такое?
- Да понимаешь, ситуация... Позарез нужны две тысячи рублей, а лучше три. Срочно, кровь из носу нужно достать. Я бы никогда не стал обращаться, мне неудобно, но понимаешь - надо. Я очень скоро отдам, с аванса.
Я не любил таких просьб. Если бы мы друзьями, иное дело. Но я представил себя на его месте - стал бы я звонить Малухе, даже если прижало? Нет и еще раз нет. Хотя, кто знает, я же в трудную ситуацию, слава богу, не попадал. А какая у него может быть проблема? Явно она связана с выпивкой, ну, по крайней мере, без нее в истории, которую он умалчивает, точно не обошлось. В любом случае просьба его мне не нравилась. Да и, с другой стороны, я и сам ждал аванса, хотя на карточке что-то и было. Но не отдавать же последние Вите, даже если ему вдруг так надо. Это не разговор.
- Витя, извини, нет, никак не могу выручить. У самого знаешь, тоже, - я что-то еще добавил о каких-то проблемах.
- Понял, пока, что ж теперь, - ответил он. - Я в понедельник не смогу быть в редакции, Юльке тогда передай.
- Ладно, передам, - сказал я, подумав, почему бы ему самому ей не позвонить.
Я поднял глаза, посмотрел на березы, различив среди ветвей пустые гнезда. И, закрыв дверь, уехал на дачу. Приготовив что-то поесть, замочил джинсы, намешав туда мыльной пены - порошка не было. Занять себя было нечем, но и читать тетрадь, которую так хотел найти, почему-то пока не хотелось. Раздетый, я прилег на кровать, взяв тетрадку с собой. В эту минуту я думал о Тане и нашем разговоре, о предстоящей в выходные поездке. Таня, кстати, говорила, что будет несправедливо, если тетрадь не отыщется. Будто знала, а точнее, верила, считая ее находку чем-то правильным, неизбежным и справедливым. Твоя правда победила, Танюша, умная хорошая девушка. Я нашел страницу, на которой закончил чтение, и вновь мысленно вернулся в мрачную клинику.
4
Мой сон растаял, исчез в шумном утре. Санитары объявили подъем. Я вскочил, пытаясь понять, где нахожусь, и увидел Яшу, который застилал постель и улыбался мне приветливо.
- Ничего, Коля, скоро ко всему привыкнешь, вот увидишь, - сказал он. - У нас тут вообще строго, прям как в тюрьме.
Я не знал, как лучше назвать место, где был. Наверное, палатой. Здесь были только мужчины, одни давно встали и сидели на кроватях, иные стояли, кому-то санитары грубыми, но уверенными движениями помогали одеться. О том времени вспоминать нелегко, и эти страницы для меня самые тяжелые. Большинство дней, проведенных в больнице, я хотел бы забыть, навсегда вычеркнуть, если такое было бы возможно.
Нас повели на завтрак, давали какие-то лекарства, в том числе и мне, строго проверяя, чтобы мы их выпили, а не положили за щеку, а потом выплюнули. Что это были за медикаменты, не знаю, но они постепенно убивали тягу к жизни. Днем мы работали, я чаще всего носил ведра с водокачки. Она располагалась в лощине, у восточного склона которой находится несколько водозаборных скважин. За мной никто, казалось, не следил, но и убежать было трудно. Да и куда было бежать - все равно найдут и вернут обратно, меня даже некому было спрятать. Помню, что с запада территорию больницы ограничивала кирпичная подпорная стена. Вплотную к ней, врезаясь в холм, стояло здание дизельного корпуса. Водонапорная башня располагалась в западной части этого комплекса, в небольшом старом саду. Отдыхом для мены было посмотреть на Дон, его сильное, независимое течение. Мне тоже хотелось стать рекой. Свободной, бурливой, широкой. Еще я смотрел на дорогу, это и был подъездной путь, по которому меня привезли в колонию для душевнобольных.