Лейтенанту Воронину я ничего не сказал, а вот со старцем Афанасием поделился. Точнее, он сам как-то все понял без слов. Он почему-то заплакал, его нижняя губа тряслась, пальцами он сжал волосы и выл. Потом убежал, и тотчас вернулся с поленом, завернутым в тряпки. Так и сел с ним, стал плакать, выть, пеленая деревяшку:
- Спи, спи, на травке, дитятко! Никто тебя не обидит! - причитал он.
Тогда я подумал, что старец все-таки самый настоящий больной, и, наверное, правильно, что его поместили на лечение. Теперь же, вспоминая его плач, я только содрогаюсь, понимая, что он был настоящим посланником неба. Как-то мы сидели с врачом Лосевым, и я просто сказал ему, что Лиза, то есть, Елизавета Львовна, очень хорошая. Он улыбнулся, словно тоже все понимал, и просто положил мне руку на плечо. И так мы долго молчали. Время и судьба на минуту стерлись, и показалось мне, что не было ничего из прошлого, нет истории, которая прошлась по моей жизни, словно плугом по камням. И нахожусь я не в лечебнице, а просто выехал за город и сижу с близким другом на траве среди деревьев. И, поделившись самым сокровенным, что было на сердце, мы просто слушали звуки природы, и завтрашний день будто и не сулил ничего плохого. Не было горя, войны, ничего не было.
- Да, она хорошая, - согласился, помолчав, Алексей Лосев. - Она немножко запуганная, нерасторопная в работе, но понять ее можно. Война для нее слишком серьезное испытание.
- А муж, то есть, отец ребенка погиб? - спросил я, пытаясь не выдавать волнение.
- Я не знаю, - ответил он и посмотрел на меня, все понимая.
"Любишь, брат, так люби!" - читалось в его глазах.
Но таких светлых моментов было мало. Враг был уже близко, и только чудо могло обратить полки немцев назад. Мы уже слышали залпы рядом. Было трудно понять, откуда они раздаются. Я не думал, что будет завтра. Поэтому новый разговор с Лосевым поразил меня. Я сначала не поверил его словам. Он улыбался, но при этом говорил с грустью в голосе:
- Николай, тебя выписывают, ты свободен, - и я понял, что печаль его объясняется тем, что и он считал меня близким другом, ему было нелегко расстаться со мной.
Сначала смысл его прямых и понятных слов не дошел до меня.
- И что же? - спросил я.
- Ты свободен. Можешь уходить из больницы хоть сейчас, после оформления документов. Или завтра. Как сам хочешь.
- Но почему? - я вспомнил разговор с лейтенантом Ворониным. - Что, удалось отправить письмо в воинскую часть?
- Да письмо-то ушло, хотя это было и непросто сделать. Если бы напрямую из больницы, Беглых наверняка бы постарался перехватить. Я отправил его иными путями, но зная, как сейчас тяжело, я даже не уверен, что оно дошло вообще.
- Тогда что? - удивился я.
- А вот этот вопрос уже особенный, - он помолчал. - Раньше мы с тобой об этом вслух не говорили, но понятно, что попал ты сюда по вопросам, связанным с политикой, и было особое распоряжение. От майора Пряхина. Так вот, поступило новое, от него же, только с фронта, этот человек, несмотря на высокое звание, сейчас на передовой и почему-то вспомнил вдруг о тебе. У Беглых, говорят, даже руки тряслись от злобы, когда он держал поступившую бумагу. И рад бы он порвать ее, да не смеет. Вот так.
Лосев взял меня под локоток и повел в центральный корпус. Видимо, хотел убедиться сам, что мне выдадут справку и все необходимые документы:
- Тебя не должны были выписывать вообще, если бы дожил до старости, то так и умер бы в лечебнице, - говорил он. - Я об этом знал, но такую правду никогда бы не открыл, сам понимаешь, почему. Я не мог отбирать у тебя надежду, и, как оказалось, нет ничего невозможного.
- Как думаешь, виной всему война? - спросил я. - Может быть, Пряхин подумал, что я, молодой и крепкий, нужен для фронта.
- Не знаю, правда, о чем он думал.
"Скорее всего, он просто вспомнил обо мне и решил, что допущенную в прошлом ошибку теперь уже можно исправить, - подумал я, и только тогда окончательно понял, каким человеком на самом деле был Евгений Пряхин. Нет, он не был предателем. Он точно не был организатором дела о "немецкой группе". Но поняв, что именно я попал в передрягу и втянул в нее близких людей, внешне оставаясь твердым и неприступным, он постарался изменить ситуацию. Он перехватил меня у яйцеголового Циклиса, пользуясь своим положением и званием, хотя мог бы этого не делать. Пряхин сделал так, чтобы я не угодил в лагерь, а находился рядом, у него под рукой, в лечебнице. И вот теперь по его же распоряжению мне дают свободу. Как ни крути, но именно ему, в конце концов даже в тех условиях удалось сохранить человеческое лицо и достоинство. Думаю, если бы в его силах было помочь отцу, он бы сделал все возможное. Поэтому я писал выше, что жалею о проклятиях, которые высказал ему в лицо во время нашей последней встречи. Оказалось, что он их не заслужил. Потом я узнал, что Евгений Пряхин получил звание старшего майора и погиб, попав в окружение под Ельцом. Получается, что документ с требованием о моем освобождении он успел составить и послать накануне гибели...
- В послании Пряхина есть указание, куда и к кому тебе нужно явиться в Воронеже. Но все не так просто. Враг уже на подходе. Так что я не знаю, кому легче - всем нам, кто останется в больнице ждать свою судьбу, или тебе. Что там тебя ждет, вообще неизвестно, - сказал Лосев.
Получив справку и документы, я отыскал лейтенанта Воронина:
- Это хорошо, иди в город и найди способ, чтобы тебе позволили с оружием в руках защищать Воронеж! - сказал он. - А за нас не беспокойся. Нас тут тринадцать бойцов Красной Армии, так что если немцы придут, мы не сдадимся, и больных в обиду не дадим!
Он говорил бодро, но, видя его, сидящего на скамейке с одной ногой, бледным и осунувшимся от недоедания лицом, я понял, что произойдет здесь на самом деле с приходом фашистов. Но, в любом случае, волю в Воронине они не победят:
- Иди смело, и сражайся, Николай! Большая справедливость, что тебя, наконец, отпустили, хотя надо было раньше. Ты цел, здоров, и не имеешь права пересиживать тут с больными и калеками!
Осознание, что я свободен, взбудоражило меня. Я не знал, что будет дальше, но не видел впереди ничего плохого. Собрав все документы, а также получив сведения из письма, куда мне стоит попасть в Воронеже, я отправился в путь. До ворот меня проводил врач Лосев, мы пожали руки, обещав друг другу, что обязательно встретимся после войны:
- Только не здесь, и не в качестве пациента и больного! - сказал он.
Я обернулся, прощаясь с местом, где провел столько времени. Я пригляделся - среди деревьев я различил фигуру Лизы, она сидела на скамейке и покачивала малыша. Я помахал ей рукой, хотя знал, что она снова меня не видит. Впереди меня ждала неизвестная дорога, и я постарался запомнить навсегда ее светлый образ, чтобы потом он не раз приходил ко мне, помогая справиться с трудностями.
У ворот меня догнал старец Афанасий. Он просунул мне склянку и сказал:
- Помни меня, дружок, что был такой вот Афанас - свиней пас. Глаза как тормоза, нос как паровоз, губы - как трубы. Ни о чем не думай, я обо всех позабочусь, всем глазки прикрою и спать уложу!
Я, конечно, ничего не понял, но обнял его. Почему-то подумал, что мне не хватает винтовки на плече. Если бы она была, то можно подумать, что самые близкие люди, которых так мало, но они так дороги, каждый по-своему провожают меня на войну. И, прижав к себе старца Афанасия, я точно знал, что ухожу и буду сражаться за них, если мне это позволят. Прав все-таки лейтенант Воронин - я засиделся, пора идти. И, как бы это ни звучало неправдоподобно, очень и очень многих людей из лечебницы, с кем провел столько времени, я считал своей новой семьей, нуждающейся в моей защите. Лиза, Юра Лосев, старец Афанасий, художник Яша... И даже те, кто говорил замысловатый бред, теперь представлялись мне детьми, такими же, как Марк, за которых теперь именно мне, человеку с направлением и справкой, предстояло защитить.
Я брел по дороге на Воронеж, хорошо зная ее. Мне встречались обозы с ранеными и амуницией, несколько раз подходили военные и интересовались, кто я. Мои документы они изучали долго и придирчиво, но все-таки отпускали. Я был устал и голоден, ноги ныли. Наконец один шофер в форме сказал мне фразу, которую я ждал: