- Мам, а знаешь, я много нового и необычного про одного нашего родственника узнал, Евгения Пряхина, служил такой в НКВД, потом воевал.
- Что, отец рассказывал? Да, он там на этих новых сайтах про войну и медали что-то о нем нашел. Он мне читал, что тот погиб, как герой, попав в окружение. Кажется, под Ельцом, или группа елецкой называлась, что-то такое в общем, не запомнила. Я о нем мало что слышала, но хороший был человек, достойный. Ты бы вот о нем бы написал, что ли, а то в последнее время на вашем сайте и читать нечего стало! Про людей надо хороших рассказывать, а не эту ерунду о конференциях и губернаторе.
Мама, конечно, била в точку. Вот только Пряхин был человек настолько сложный, что о нем не расскажешь в формате нашего издания. За время чтения тетради у меня о нем менялось мнение десяток раз, а понять до конца, кем же Пряхин все-таки был на самом деле, до конца не получится никогда.
Маме я не стал ничего рассказывать про тетради, да и она не стала уточнять, почему я вдруг заговорил про ее двоюродного деда, или кем там он ей приходился. Мы нашли место на стоянке и шли к ярким вывескам и дверям, которые были рады открыться сами и проглотить нас в мире торговли.
Когда подходили к длинному ряду тележек, я почему-то в эту минуту, не думая, выпалил:
- Мам, а что с отцом?
Она на миг остановилась, и открыла рот, будто бы я спросил ее о чем-то неожиданном и неприятном, вроде того, а не забыла ли она кошелек дома, или, не остался ли выключенным утюг? Ее глаза бегали, словно мама пыталась вспомнить о чем-то, и не могла. Но, придя в себя, сказала:
- Так, Сереж, давай об этом не сейчас поговорим, хорошо?
Я кивнул. Ситуация мне не нравилась, и это было лучшее, что я мог сделать.
Зная, что мама не очень любит, когда с ней ходят вместе и смотрят, что она выбирает, я взял себе отдельную тележку. Да и всякой всячины бытовой мне самому нужно было много. Тем более, здесь встречалось все, что угодно, в том числе и книги, рыболовные снасти, разные мелочи для дачи... Мы разделились с мамой, договорившись, что она позвонит мне, когда закончит и пойдет к кассам.
Я подумал, а не купить ли мне легкую куртку на осень, и уже идя к рядам с мужской одеждой, я увидел со спины Таню. Она шла с такой же, как у меня, пустой тележкой, мое сердце забилось при виде ее узких плеч и белых волос. Я всегда не любил подобные встречи со знакомыми в магазинах, они мне казались нелепыми, так что и сказать нечего - глупо спрашивать про жизнь и дела, заглядывая ненароком, что набрал в тележку знакомый. Но Таня! Это была удача!
Хоть не на экскурсии, а здесь, среди вывесок, ценников и мужских сорочек увидеть ее и спросить, что случилось, поступила ли она, как себя чувствует? И даже, если придется, даже здесь, в мире торговли и скидок, объяснить ей то, что есть на сердце, раз не сумел сделать это на фоне берез, костра и тихого пруда. Ну и, раз я серьезный парень, то и с мамой познакомлю, вместе доедем домой, чаю попьем. Отец тоже будет, представлял я, и окажется, что я глупостей придумал много, а с ним все хорошо. И папа, и мама ей понравятся, и она им тоже. А дальше - уж что там говорить...
Подбежав, я положил руку на плечо, слегка сжав, улыбался, словно поймал ее, как рыбку, наконец. Белые волосы взметнулись нервно, и я увидел чужое и недоброе лицо незнакомки. Накрашенные губы скривились вниз, как подкова, раздался визг, люди от нас отшатнулись. Извинившись, я потупил взор, услышал о себе и моем грубом жесте несколько слов, перемешанных с матом. Мурашки пробежали по коже, никогда грубые слова, произнесенные девичьим голосом, пусть даже и таким хрипловато-прокуренным, так не задевали меня. Я склонился над тележкой, повис, так что передние колеса слегка приподнялись. Боялся, что меня затрясет и, черт возьми, завою от злости и досады, но был рад, что никому из тех, что пробегает мимо меня с такими же тележками, ни до моего состояния, ни тем более чувств, не было дела.
Отдышавшись, я слегка тронул ногой тележку и пустил ее, чтобы она катилась среди рядов куда подальше. Услышал голос рядом:
- Молодой человек, вы не в цирке, а выпили, так ведите себя прилично, а лучше идите к выходу, - сказал мне мужчина в ярко-красном жилете и белоснежной рубашке. Я и правда почувствовал себя если не пьяным, то отстраненным и не понимающим ничего вокруг. И я нервно пошел к кассам, ожидая, что в кармане завибрирует телефон, и мама скажет, что она уже готова и движется в том же направлении. Ах да, телефон! Ну что же я, теперь-то только подумал. Остановившись рядом с большим белым медведем с красным сердечком вместо носика, я достал из кармана телефон. Этот верзила-охранник в фирменной одежде встал поодаль и, скрестив руки на груди, смотрел на меня, голова-яйцо блестела в свете бледных неоновых огней.
Бог бы с ним, с этим лысым. Я звонил Тане.
Неживой и холодный, хотя и знакомый по предыдущим таким ситуациям женский голос отчеканил: "Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети". Хотелось разбить телефон об пол, и чтоб этот в жилетке подбежал. Сказать ему, мол, уберите, случайно это. И дыхнуть ему в красное лицо, набрав воздуха, чтобы понял, что я трезв, вовсе и не буяню, а за душевную боль из гипермаркета выводить права у него нет. Мысли, как тяжелые камни, стучали в голове, словно на меня обрушилась лавина, и только появление мамы, ее задумчивое спокойствие привели меня в чувство:
- Так тебе ничего разве не надо? - спросила она.
- Здесь - совсем ничего, - ответил я.
На кассе я, хоть и думал о своем, все же увидел, что купила мама. Помимо бытовых продуктов там хватало каких-то пакетиков, баночек, витаминов, которые обычно продаются в отделах фитнеса и разных добавок к питанию. И хотя я ее впервые сопровождал в торговый центр, все равно был уверен, что ничего подобного раньше она не покупала, и это, конечно, связано с отцом. Но про все эти звенящие на кассе пластмассовые баночки я ничего не сказал.
После оплаты я подхватил сумки, и мы пошли к машине. Мама шла рядом и рассматривала длинный, спускающийся к ее широкому ремню на летнем платье чек. То ли искала подвох и проверяла, то ли старалась показать, что сейчас ей не до разговора со мной. А я шел, и почему-то навязчивая мысль не отпускала меня, и я думал, что вот-вот рядом с дурацкой машиной, где торгуют вареной кукурузой, или у прозрачного входа в бутик окажется Таня. Настоящая. Спокойная, задумчивая, и она улыбнется, заметив меня. Но ни в этом грубом мире торговли, ни в бесконечно доступном для всех, как считается, виртуальном пространстве интернета, нельзя было найти теперь точки для нашей встречи.
И снова дятел забил в виске, напоминая простую мысль, что сентябрь наступит то ли через день, или два-три, и, если я совсем не отстал от жизни, то Танины экзамены давным-давно сданы, может даже, еще и до нашей поездки в Богучар, и то, что она недоступна, что-то да значит...
Я положил мамины сумки в багажник, и мы вновь поехали до дома молча. Да, я понимал, что маме есть что сказать, и разговор об отце станет самым тяжелым. И только теперь я понял ее женскую мудрость - она с самого начала не начинала разговор, потому что я был за рулем. В душе она понимала, что если расскажет мне, то я уйду в свои мысли, и тогда под впечатлением не смогу просто быть нормальным водителем. Она знала это, и жалела меня. Но, милая смешная мама, ты ведь не знала, что я все понимал, к этому разговору я готовился всю дорогу, и был так бессвязен и задумчив с самого начала.
Маме было что сказать, но я теперь почему-то и не смел спрашивать. А может, нужно просто доехать и подняться, спросить об этом самого отца, в самом деле!
Я сказал маме, что помогу поднять сумки, а она вдруг стушевалась, ответив, что не надо, вполне может справиться и сама, и я могу уже ехать...
- Отец, наверное, спит-отдыхает сейчас, и я бы хотела тихонько войти, его не разбудить, - нашла она последний аргумент.
- Ну что ж, войдем тихо вдвоем, - ответил тут же я.
Железная дверь, что поет мелодией домофона, открылась и захлопнулась.
- Что с ним? - вновь спросил я, сжимая тянущие ручки сумок, когда мы стояли лицом к лицу в лифте.