- Сереж... Он прошел обследование. У нее опухоль в голове, - на этих словах железные дверцы со скрипом разошлись, и я увидел папу, его улыбку. Он встречал нас радостно в коридоре, но мне стало так плохо, что пошатнулся.
Разувшись, я прошел в зал и рухнул на диван:
- Что с тобой? - спросил отец.
- Ты мне лучше ответить, что с тобой, пап.
- Ты рассказала? - он обернулся к матери.
- А что, не надо было, что ли? - резко вставил я. - Неужели ты думал, что от меня стоит такое скрывать?!
Ему нечего было ответить.
Мама бросила сумки в прихожей, и мы теперь сидели втроем на диване. Я подумал, что вот так, втроем, плечом к плечу, мы не были давно.
- Что врачи говорят? - спросил я.
- Нужна операция, - отвечала мама, отец лишь потупил взор и вздыхал тяжело.
- Когда будут проводить? Есть хоть какая-то конкретика?
- Есть, - вставил отец, и ушел на кухню.
- Сынок, беда, - зашептала мама, - на операцию деньги нужны, большие. Там все серьезно, у нас в наших клиниках такие не проводят, нужно ехать за рубеж.
- И сколько? - спросил я, мама назвала сумму, добавив:
- Не знаю, наверное, квартиру продадим, что нам еще остается.
Я промолчал, не зная, как все это уложить в голове - новость упала на меня, прижав тяжелым черным комком.
- Почему же вы мне не сказали сразу? - спросил я, пытаясь заглянуть матери в глаза, но она не смотрела на меня. - Неужели тогда, в тот день, когда я ушел из дома и стал жить отдельно, мы... стали настолько чужими, что вы решили от меня скрыть!
Я вскочил.
- Сынок! - крикнула мать, но я махнул рукой и пошел на кухню. Отец стоял спиной, у него тряслись руки, и он безуспешно пытался зажечь огонь под чайником.
- Сереж, не надо! - сказал он. - Не говори больше ничего. И так видишь, нам тяжело.
И вновь я смотрел на спину отца, как тогда, в лодке, и все мысли, чувства, что были тогда, вернулись ко мне. И я... просто обнял его. Мы долго стояли, ничего не говоря, папа старался, чтобы я не заметил слез.
- Садись, - наконец сказал я, - давай помогу с чайником.
Наступил вечер, больше к теме болезни и операции не возвращались, будто ее и не было.
- Наверное, я у вас сегодня останусь ночевать, - сказал я, и папа с мамой обрадовались.
Мне разложили диван в зале, и мы лежали с отцом, смотрели программы по кабельному каналу о рыбалке:
- А хорошо мы с тобой тогда порыбачили-то, на лодке, - сказал он.
- Да, - ответил я. - И еще порыбачим.
Мне почему-то представилось, что мы сидим в лодке втроем - я с папой и дядей Геной. Молча держим удочки, а над дымкой поднимается рассвет, становится видным город, купола. И невольно сжались кулаки - неужели возможно такое, что и папа отправиться скоро в тот, иной мир, где нет суеты, вранья и предательства... Дядя Гена ведь давно уже там, сидит, спокойно и тепло глядя на водную гладь. Но нам с тобой, папа, туда еще рано.
И я рассказал отцу все-все про Таню. Сейчас как никогда мне нужен был его совет:
- В жизни, сынок, главное, не упустить шанс. Знаешь, как легко упустить, - после долгой паузы сказал он. - Раз встретил девушку, так... спеши ее любить, иначе будет просто поздно. В общем, не будь тюфяком. Когда я встретил твою маму, я ухаживал за ней, но был момент, когда между нами оказался третий, и тогда я понял, что могу ее потерять. Тогда я просто рассказал ей о том, что чувствую, как она мне дорога. И она обняла, поцеловала, сказав, что я придумал много глупостей насчет того, третьего, и что ей дорог и нужен только я. Вот, - он помолчал. - А если бы я затянул тот разговор, признание, кто знает, как бы оно все обернулось. Так что решай, как теперь быть. Зачем тянуть, ходить из стороны в сторону, если сам для себя, внутри, уже решил, что этот человек нужен тебе и дорог. И если эта Таня - твоя судьба, так действуй.
- Боюсь, поздно, я ее потерял совсем.
- Никогда не поздно, если любишь.
И я уснул, размышляя над его словами.
Утром я встал засветло, попрощался с родителями:
- Куда это ты, неужели так рано на работу ходишь?
- Да нет, хочу на дачу еще заехать.
- Ох, и любишь ты эту свою дачу, прям сердцем к ней прикипел, - посмеялся отец.
- Да, люблю, - ответил я с грустью. - Ты держись, маму береги. Все будет хорошо.
- Конечно. И ты не волнуйся. Мы за тебя очень переживаем.
Они проводили меня, стоя у лифта.
Когда подъехал к берегу, только разгорался рассвет. Вот он, холодок, первенец сентября. И солнце светит уже по-другому, не так, как летом. Краски его даже утром темно-бордовые, печальные, словно прощальный огонь. Я обошел свой домик, и сделал несколько фотографий на телефон с разных сторон. Получилось здорово. Нужно будет потом распечатать эти снимки.
На память.
Объявление о срочной продаже дачи я разместил на сайте всего за пару минут. Цену я поставил ниже, чем купил - понимал, что желающих приобрести дачный дом не в сезон намного меньше, а мне нужно спешить. Да, спешить во всем. До начала рабочего дня было еще несколько часов, и, включив торшер, свет которого мне тоже показался родным и немного печальным, я взял тетрадь, чтобы дочитать воспоминания Звягинцева до конца.
12
В конце июня сорок второго меня, Мишенька, приняли в батальон ополчения. Он формировался из горожан, в его состав, насколько я понимал, принимали всех, кто готов был сражаться, невзирая на пол и возраст. Может быть, в иной ситуации с диагнозом "шизофрения" меня бы просто отправили домой, но справка моя из Орловки лежала в мусорном ведре, разорванная в клочья, и я был рад этому. Пряхин изменил мою судьбу. Оказалось, что ополчение формировалось под началом НКВД, так что мое сопроводительное письмо развеяло все тучи надо мной. Тогда я еще не знал, что мне предстояло пережить... Но, глядя с высоты лет, и понимая, что я сейчас могу рассказать тебе обо всем, могу сказать - мне повезло.
Боюсь представить даже, что было бы, если мне сказали идти на все четыре стороны... И куда бы я побрел? Домой на Плехановскую? Даже если случилось бы так, что дом уцелел, и квартира наша пустовала, что мне там было делать? С двадцать восьмого июня и по шестое июля немцы бомбили город, совершая в некоторые дни тысячи вылетов. И если бы даже я, оставшись один, спасся и не сошел с ума среди пустых стен во время бомбежек, то что стал бы делать с приходом немцев? Думаю, в лучшем случае они приказали бы мне убираться, как и другим мирным людям, но, скорее всего, заставили служить им, рыть окопы, строить блиндажи. Видимо, все это понимал и тот командир, решивший, как поступить со мной.
В конце июня - начале июля сорок второго года, накануне немецкого штурма, Воронеж был фактически оставлен регулярными частями армии. Их передислоцировали южнее, вслед за переводом туда ставки командующего. Для обороны города оставались ополченцы, а также несколько батальонов НКВД - всего-то около ста человек. Так что, Миша, наше положение было ужасным, но, скажу не для красного слова - никто из нас не паниковал. В ополчении были девушки, согласно правилам, их могло быть до четверти от общего состава. Отчаянные и бесстрашные девчата, несмотря на возраст. А уж парни... скажу честно, после войны я таких смелых людей никогда не встречал.
Я решил для себя твердо, что буду сражаться. Никакой обиды на власть, общество, несправедливое обвинение и время унижений в психиатрической клинике у меня не было. Более того, я сказал себе, что буду биться за тех, кто не может встать рядом со мной с оружием. За безумную Людочку, которая думает, что ее родил отец в животе, за доброго и мудрого старика Афанасия, за раненых красноармейцев, оставшихся в Орловке, за друга моего и помощника врача Лосева, и... конечно, за медсестру Лизу и ее, вернее, нашего маленького Марка. Тогда я думал именно так, и верил, что после войны обязательно разыщу их. Если ее муж выжил, то просто стану другом семьи, а если нет...
Милая Лиза, за тебя я хотел драться, в первую очередь за тебя, такую крошечную и беззащитную в котле войны.
Как движется противник, каковы его силы, я не представлял даже примерно. Только в мирное время я занялся этим вопросом, много читал о Воронежском сражении. Так вот, на наш город надвигались настоящая черная туча - специально созданная отборная группировка, в нее входила танковая армия, имевшая в составе элитную дивизию СС "Великая Германия". Шли 2-я и 6-я немецкие армии. У фашистов хватало авиации, зенитных орудий. И, что не менее важно, была еще 2-я венгерская армия. Я не знаю, почему и чем были так озлоблены на нас венгры, но они выжигали все на своем пути, и были особенно жестоки с мирным населением, женщинами и детьми. Я думаю, что их ненависть была меркантильна. После войны Гитлер планировал заселить европейскую часть России своими "арийцами", лучшие земли на Кубани, в Ставропольском крае и Крыму получили бы именно они. А вот венгры, румыны, итальянцы и другие наверняка мечтали, что им дадут наделы где-нибудь в Черноземье, и будут они мирно жировать на гигантских просторах рейха, выполняя все поручения старшего немецкого "брата". Потому и лозунг у мадьярской армии был: "Цена венгерской жизни - советская смерть!" Затем эта проклятая армия, принесшая столько горя и крови, полностью полегла на нашей земле.