Медсестру, что ухаживала за мной, звали Галя. От нее я узнал, как много времени прошло с момента моего ранения - уже наступил сорок третий год. Все это долгое время я был в шаге от смерти. Не раз я просил узнать - раз воронежскую землю освободили, победили в Сталинграде, значит, свободна от врага и Орловка.
Что стало с людьми? Что?
Над моей кроватью висела репродукция Леонардо да Винчи "Мона Лиза". Долгие дни я смотрел на ее руки, коричневые, как у Ани Скоробогатько, волосы, и будто спрашивал у нее: "Все ли живы? Что с Аней, Валей, и, главное, что с Лизой в Орловке"? Но Джоконда смотрела в сторону, будто не имела никакого отношения к нашему миру.
О моем долгом лечении лучше и не рассказывать тебе, Миша. Помимо боли в плече донимало и то, что чесалось все тело, словно бы меня насквозь проела вошь. Я словно прогнил насквозь, как казалось мне, и стыдился, когда подходила Галя. Однажды сказал ей, что я, наверное, дурно выгляжу и пахну, извинился перед ней, но девушка одернула:
- Перестаньте, Николай. Вы - герой, и обязательно поднимитесь.
Мы стали близки, и я не раз, когда Галя меняла мою одежду, шептал ей:
- Галочка, узнайте мне про Орловку, есть же ведь способы. Помогите мне!
Она кивала как-то грустно, словно знала о чем-то, но молчала.
Я медленно поднимался на ноги, и когда наконец почувствовал в себе силы, стал ходить на прогулки. Госпиталь находился в старом здании школы, от которого было так близко до набережной реки Цны. Раньше я не бывал в Тамбове, и город мне очень понравился. Сюда, слава богу, не дошла война, старые купеческие дома теснились к неспешной реке. Галя сопровождала меня на этих прогулках, смотрела не как на инвалида или пациента, а... как-то по-другому, и я это понял, но не сразу.
Меня выписали только в конце лета сорок третьего года. Все мои мысли были только о том, чтобы вернуться в Воронеж и узнать, что и как. Я уже давно понял, что врачи, может быть, и правда не знают подробностей, но что-то от меня скрывают. Когда уезжал, медсестра Галочка провожала меня, сказав:
- Николай, я просила главного врача, чтобы он мне разрешил поехать с вами, хотя бы на три денечка. Сейчас трудное время, медсестер не хватает, и он слушать не захотел, - я увидел слезы. - Просила перевести меня в Воронеж, там тоже нужны медсестры, но и это невозможно.
Тогда я понял - она же, черт возьми, меня любит, но не может сказать об этом. За эти долгие месяцы мы стали близки, и мысль обожгла меня: неужели я уеду и никогда не увижу больше эту девушку... Но я... не мог предать Лизу, мне нужно было найти ее и Марка. И, обняв Галю, сказав ей много теплых слов, поцеловал в щеку и уехал...
Мой родной Воронеж был разрушен. Но уже тогда, в сорок третьем году, началось восстановление города, который больше напоминал груду камней. Люди постепенно возвращались, жили в землянках. Мне подсказали отыскать товарища Красотченко. Он сражался в народном ополчении, после гибели Куцыгина стал комиссаром отряда. Как и я, был серьезно ранен. Анатолий Иванович подробно рассказал, что было после моего ранения.
Ополченцы в течение трех дней отбивали у фашистов высоты, поднявшись от Песчаной горы к Предтеченскому кладбищу. С горечью я узнавал, как погибли мои близкие друзья. Анечка Скоробогатько... Она бросилась к политруку Ивану Лаврову, он лежал убитый на открытом месте. Не зная этого, девушка хотела спасти его, вынести в штаб, как и меня, но погибла от снайперской пули. Валентин Куколкин сражался дерзко и отважно. Он как меткий стрелок организовал охоту на офицеров, убив девять немцев. Погиб при атаке... Я сжал зубы, вспоминая, как мы тряслись в трехтонке, и ребята говорили о будущем. Не окончила зооветинститут Аня, не стал Валя конструктором...
Три долгих дня сражались ополченцы на Чижовских буграх, выполнив поставленную задачу, отбросив врага и не дав ему овладеть переправой. Именно с этого плацдарма началось освобождение города, шли упорные уличные сражения. Вместе с Красотченко мы отправились на места наших боев, прошли по овражистым склонам. Чижовка представляла выжженные, перепаханные взрывами склоны. Дома превратились в руины. Сохранились окопы и ходы сообщения. Я пытался определить, где был тот дом с палисадником и калиной, который я атаковал, и не мог найти. Ни улиц, ни домов - одни остовы, обугленные бревна, черные, без листвы деревья и пустыри вместо заборов и огородов.
- Аню похоронили под старым кустом бузины, - сказал Красотченко. Но, сколько мы ни пытались отыскать его, нам в тот день не удалось.
На обратном пути я, собравшись, решился узнать у Анатолия Ивановича о судьбе Орловки.
- У тебя там кто-то родной был? - спросил он, посмотрев грустно.
Я кивнул, но не сказал: да, все.
Красотченко молчал. А затем начал рассказывать:
- Не знаю всех подробностей ... Немцы пришли туда... И... убили пациентов, медперсонал, наших раненых солдат, всех. Быстро и жестоко...
Я остановился, ухватившись за кривой забор. Напоролся пальцем на ржавый гвоздь, и стонал... Анатолий Иванович ни о чем меня не спросил, только положил руку на плечо. В тот же день под вечер я, останавливая грузовые машины с просьбой довести, оказался там, в Орловке... Узнавал и не узнавал одновременно места... Землю взрыли мины, деревья напоминали инвалидов, мою любимую липу раскурочило на две части... Здания корпусов были, как жженые коробки с пустыми отверстиями решетчатых окон.
В самой деревне я встретил старика, и он повел меня к себе, накрыл на стол:
- Отдохни с дороги, поешь, солдатик. У тебя левая рука хоть немного шевелиться?
Я покачал головой.
- Ничего, оживешь.
- Так что же тут было, дедушка?
И он стал рассказывать.
Четвертого июля 1942 года, то есть, спустя неделю, как я покинул эти места, фашисты вошли на территорию больницы. К корпусу лечебницы подъехала легковая машина, из нее вышли немецкий офицер и жандармы. Этот офицер дал приказ всех больных свести к загородке около второго корпуса, где их заставили лечь на землю. Потом из загородки людей по одному и по двое подводили к воронкам от разрыва авиабомб. Там немецкие жандармы стреляли им в затылок из револьверов. В одном из корпусов были больные, которые не могли ходить. Их просто вытаскивали на простынях и сбрасывали в эти воронки. Врач Лосев не мог смотреть на этого, он кинулся к офицеру, и ничего даже не успел сказать - жандармы застрелили его на бегу. Василий Беглых, этот Кощей, оправдал свое прозвище. Он бросился к офицеру на коленях с поднятыми руками и рыдал. Тому перевели, что этот врач желает служить немцам. Тогда офицер приказал дать ему оружие. Кощей стал расстреливать раненых красноармейцев. Лейтенант Воронин едва успел выкрикнуть ему проклятие... Его слова были: "За нас отомстят!" Убили не только больных, врачей, но и многих местных жителей, в том числе и учителя музыки Мешковского...
Слушая это, я не утерпел и спросил:
- А как же Елизавета Львовна, была такая медсестра....
Старик вздохнул, свел кустистые брови:
- Я не видел сам, другие рассказывали. Она шла по тропинке с ребеночком на руках... Немецкий солдат жестом приказал ей положить его на траву. Девушка подчинилась, и положила, поцеловав. А он... убил малютку прямо на ее глазах. Медсестричка бросилась к тельцу, и фашист этот, ее... тоже...
Я не мог поверить и едва слушал дальше...
После того, как ямы были доверху наполнены телами, их закидали землёй.
- Им, фашистам, конюшни нужны были. В корпусах они потом лошадей разместили, - сказал старик.
Я попросил его показать места, где захоронили людей. Шел медленно, качаясь. Стоять долго там я не мог. Все-все, кто был дорог, за кого я шел в атаку на Чижовке, лежали теперь здесь. Лиза, Марк, старец Афанасий...
Я утирал слезы.
- Переночуй у меня, солдатик, - сказал старик. - А хочешь, так совсем оставайся, очень уж молодые люди нужны. Я вот едва с хозяйством справляюсь. И рана твоя тут быстрее затянется.
- Нет, дедушка, не могу. Моя рана не тут, не в плече.
Огромная насыпь общей могилы высилась передо мной.
- Тут моя рана, - ответил я.
Вот и все, Мишенька. Последняя страничка в тетрадке. Я думаю, ты уже понял, что Галочка, медсестра из Тамбова, это твоя бабушка. Вот и ее, родной, не стало. В первой тетради я написал, как выходил утром на крылечко, и видел людей - всех тех, о ком шла речь здесь. Они стояли в дымке над водой, и звали меня, махали руками. Да, мне уже скоро к ним. Я остался ведь совсем один. Один... на дачах никого нет. Только я, да и мой старенький баян только и тешит душу. Вот поставлю последнюю точку, сыграю себе что-нибудь, может, развеется хоть немного тоска.