Доказать не кому-то, а самому себе, что двигатель в то утро не смог завестись, потому что был неисправен, а не потому что ему было очень, очень страшно. Доказать самому себе. Потому что никто, кроме майора Куцепалова, обвинения в трусости майору Куцепалову предъявлять не собирался.
Люди знали, что мотор действительно не заводился. Зря, что ли, техники полдня потом в нем копались.
Но если он сам себе этого не докажет, из армии надо уходить. Или стреляться на хрен! Потому что без армии Куцепалов себя попросту не мыслил. Но трусу в армии, а особенно в авиации не место!
Вот почему сразу после посадки в полк позвонил замначальника штаба бригады капитан Иванищев и передал новый приказ:
– Немедленно вылететь двум эскадрильям в том же составе!
– Эскадрилья «шестнадцатых» к вылету еще не готова, – ответил Глазыкин.
– Вы-пол-нять! Вылететь одним «пятнадцатым», не дожидаясь готовности «шестнадцатых»! Это приказ! За невыполнение пойдете под трибунал! – рявкнул Иванищев.
– Есть! – подчинился комполка.
Потом он пожалел об этом. Но было уже слишком поздно…
Эскадрилью Балбшева в небо повел помкомполка майор Мягков. Это все, чем мог тогда помочь комэска-четыре Глазыкин.
– Ты уж там смотри, Павел Афанасьевич, – сказал он Мягкову.
– Не беспокойся, Николай Георгиевич. Прорвемся!
Но они не прорвались…
Потому что на десятку стареньких советских бипланов с неубирающимися шасси навалилось восемнадцать новейших истребителей противника. Ки-27 были легче И-15, значительно превосходили их и в скорости, и в скороподъемности, и в маневренности. Мало того, все они были оснащены радиостанциями. Одним словом, без поддержки «ишаков» у «бисов» вообще не было никаких шансов.
И тем не менее, не взирая на двойное превосходство противника в численности, советская эскадрилья вступила в бой. Десять против восемнадцати.
Исход боя был предрешен…
Во время первой же атаки был подожжен самолет Мягкова. Летчику удалось сорвать пламя в пике, но когда он шел на бреющем, японский истребитель догнал его и сбил.
В ходе той же атаки был ранен в голову командир эскадрильи капитан Балашев. Он потерял сознание, но почти у самой земли пришел в себя, сумел выровнять свой изрешеченный истребитель и, обливаясь кровью, с трудом дотянул до аэродрома…
Оставшись без командиров, эскадрилья была рассеяна и уничтожена.
Раненый комэска был единственным, кто сумел вернуться в Тамцаг-Булак.
Противник потерь не имел.
Глава 5. «Нас извлекут из-под обломков…»
Москва, 29 мая 1939 г.
Летчик-испытатель Герой Советского Союза майор Кравченко крутанул бочку, зафиксировал самолет и вошел в штопор. Мир закружился вокруг его верной «ласточки» в отчаянном вихре вальса. Перед глазами замелькали рулежные дорожки, самолетные стоянки, машины, ангары.
Земля была очень близко. Когда под солнечным сплетением заныло совсем невтерпеж, Григорий остановил вращение и плавно взял ручку на себя. Низко просев, его истребитель перешел в горизонтальный полет на высоте едва ли в десяток метров. Разогнавшись, Кравченко свечой рванулся к солнцу.
Его руки делали привычную работу, а мысли шли своим чередом. Он давно уже привык к молчаливым беседам сам с собой. От природы веселый и общительный, Григорий не мог оставаться один, его постоянно окружали люди. Братья, а у него их было четверо, сестры, соседские парубки, товарищи по интернату, курганская комсомолия, техникумовские кореша, друзья-летчики. Но в небе общаться было не с кем и, летая на истребителях уже восемь лет, он волей-неволей научился разговаривать сам с собой. К своему собеседнику, то, бишь, к самому себе, он при этом обращался уважительно, по имени-отчеству.
«Да, Григорий Пантелеевич, жениться тебе пока рановато. Оно, конечно, можно было бы, однако лучше погодить…» – перед глазами у него до сих пор стояло безжизненное, мертвое лицо Вали Серовой.
Две недели назад в Кремлевской стене похоронили Полину Осипенко и Анатолия Серова. Урны с прахом были выставлены в Колонном зале Дома Союзов. Два дня и две ночи по Пушкинской улице шли люди. Казалось, что попрощаться со своими любимцами пришла вся страна. У подножия двух постаментов поднялся высокий холм из тысяч букетов, повязанных алыми лентами. Два оркестра, симфонический и духовой, играли без перерыва. Траурные мелодии Бетховена, Шопена, Чайковского рвали душу на части. Даже мужчины едва сдерживали слезы.
Не плакала только Валя Серова. Ее мать, еще какие-то женщины, держали ее под руки. Они не отходили от нее ни на шаг, а она стояла, отрешенно глядя прямо перед собой сухими, ничего не видящими глазами и молчала.