— А сахар?
— И сахар — белая смерть. Только сладкая.
— Да ну тебя, балаболка! Как же тогда чай пить будем?
— Так с карамельками же…
И они пили чай. С хрустящими баранками и тягучими карамельками, заправляя парным молоком. Подливая и подливая в круглые фаянсовые чашки ядреного мятного чая.
— Баб Грунь, — смахнув со лба первый пот, озабоченно спросила Ленка, — а ты веришь, что наше Солнце и в самом деле когда-нибудь погаснет?
Та аж поперхнулась от такого вопроса.
— Окстись, девка! Чего несешь непотребное? О чем говоришь?
— Это Виталий вчера говорил.
— А хоть и Виталий. Он ведь не Бог, чтобы такое знать. Такое знать никто не может.
Баба Груня так разволновалась, что расплескала чай себе на колени. Пришлось менять передник.
— Ой, баб Грунь, и отсталые же мы с тобой люди! Мы, конечно, не знаем, а наука знает. Она все подсчитала. На миллионы лет вперед.
В связи с бушевавшей в стране инфляцией миллионы и миллиарды перестали даже для простых граждан быть какими-то запредельными понятиями. Теперь почти у всех появились миллионы: раз есть дом или корова — миллионер! А уж если… — то и миллиардер, поди. Поэтому баба Груня не придала большого значения подсчитанным наукой миллионам лет и искренне возмутилась:
— Что это еще за такая за наука глупая! Как же мы тогда в темноте жить будем? Не вечно же спать, когда-то ведь и работать надо?
Теперь пришла очередь поперхнуться Ленке. Ох и смеялась же она! Так смеялась, так хохотала, егоза, что аж гостей разбудила.
— Что это у вас? — заглянул на кухню Виталий. — Не то цирк приехал?
— Вот именно — цирк! — никак не могла уняться Ленка. — Такой цирк, какого и в Москве не бывает!
Глядя на соседку, улыбнулась и баба Груня. Но тут же и рассердилась:
— И чего раскатилась-то, чего? Такие страсти говоришь, до смеху ли? Да с раннего утра еще…
— Это какие еще страсти? — заинтересовался Виталий. — Не секрет?
— Не секрет, — все еще похохатывая стала объяснять Ленка. — Это мы с бабой Груней про ваше молодое и старое Солнце вспомнили. Очень не хочет баба Груня в темноте жить. Как же ей в темноте корову доить, полы мести. Это ж надо, а!
— Ну, нашли о чем… — отмахнулся тот и пошел на улицу умываться. Вернувшись, он тоже сел за стол, попросил себе чаю. По-хозяйски осведомился:
— А заморозка ночью не было? В бочке, смотрю, ледка нет, обошлось пока?
— Обошлось, — пододвигая к нему чашку, сказала баба Груня. — Ночь хотя и холодная была, а до этого не дошло. Бабье лето ведь.
— Вот и хорошо. Сейчас копать пойдем. А после обеда ссыпем в подпол. Хорошая картошка в это лето уродилась.
— Много солнца было, много света, — тянула к своему Ленка. — Вот когда Солнце остынет, такой уже не будет.
Сама вроде бы тоже чай пьет, а глаза так и бегают. А в них бесенята бесятся.
— Да ладно уж тебе, — цыкнула на нее баба Груня. — Не о пустом ведь деле речь. Да и грех этак-то за столом.
Ленке, по всему, очень хотелось потешиться, но Виталий не дал втянуть себя в эту игру.
— И верно, дело не пустое. Хотя процесс этот не быстрый, миллиарды лет займет. Так что будем жить без паники.
И, заглянув в горницу, весело прокричал:
— Эй, Леонид Аркадьевич, подъем! Нас лопаты заждались. Поднимайся и догоняй меня.
Торопливо допив свой чай, Виталий пошел на огород.
Ленчик тоже проснулся, но поднимался долго и трудно, видно, после вчерашней копки с непривычки болело все тело. Баба Груня, жалея парня, не торопила его, уговаривала полежать еще, ведь для нее он по-прежнему оставался «младшеньким», почти ребенком. Зато Ленка была неумолима.
— Вставай, вставай, труженик, это от долгого лежания бока у тебя болят. Вот сделаешь зарядку на грядке — все как рукой снимет!
Ленчик кряхтел, постанывал, но все-таки поднялся.
На огород они вышли все вместе. Бабе Груне не хотелось отставать от молодых, чувствовала она себя неплохо, вот и подалась в сборщицы. Но какая уж теперь из нее сборщица, если ноги не гнутся, спина то не сгибается, то не разгибается, а руки хотя и цепки, но так неторопки, что стыдно перед Ленкой. Пока она пару картофелин подберет, у той уже ведерко наполовину полно. Потыкалась, погреблась в земле с часок и сдалась:
— Нет, милые, как хотите, а тягаться с вами не могу. Как говорит моя подружка Фаина, где мои семнадцать лет… Пойду лучше яблочков вам соберу да картохи отварю. Это у меня еще выходит…
Стыдно было ей, великой труженице, вот так открыто признаваться, но что поделаешь — годы. Постояла, посмотрела, как дружно идет у молодых дело, полюбовалась каждым и медленно, глядя себе под ноги, побрела к дому. На бывшей луковой грядке увидела пару кустиков молодого сочного укропа, сорвала. Видно, занесло ветром зернышки, те после дождя возьми да и прорасти, вон теперь какие мохнатенькие, аппетитные. Хоть и осень и день короткий, а укропу хватает и этой благости. Вот когда солнце совсем ослабеет, на земле, наверно, будет расти один укроп. Цвести он, пожалуй, уже не сможет, зато будет расти и расти. По колено, по пояс. И будет она косить его косой или срезать серпом, как луговую траву для буренки. Вот только та его почему-то не ест…