Внуки ушли утром, торопясь на раннюю электричку и унося увесистые рюкзаки с картошкой, яблоками, банками. Баба Груня проводила их до калитки и долго смотрела вслед, пока те не скрылись за леском. Горько и печально было ей опять оставаться одной, но она не роптала — спасибо судьбе и за эту радость. А там, бог даст, заглянут Катерина с Аркадием, придет из далекого шахтерского поселка письмо от сына… Да и свои, калиновские, давно как родные.
Проводив скотину в стадо, подошла Ленка. Вот девка так девка! Одна, считай, на все хозяйство, на весь дом, а все успевает. И со скотом, и в огороде, и себя с отцом обихаживает. И школу вот-вот закончит. Умница, каких еще поискать. Хоть и сирота… Узнав, что внуки уже уехали, шибко расстроилась.
— Что же мне-то не сказала, баб Грунь? Я бы тоже проводила. Когда еще теперь увидимся?
— Не обижайся, золотко мое, сама только утром об их планах узнала. Но писать обещались, они у меня надежные.
— Это хорошо, что обещались, — вздохнула Ленка, — а то все разъедемся и потеряем друг друга. Страна-то у нас ого-го какая!
— Выходит, и ты — тоже? И ты уезжать собралась?
— Не сейчас, баб Грунь, а после школы. В медицинское поступлю. На институт у нас с папкой мошна тоща, а уж в училище как-нибудь. Не космос, но все же… для Калиновки нашей.
Теперь, разрываясь между школой и домом, Ленка лишь изредка забегала к бабке Груне удостовериться, все ли у нее «в порядке». Присядет на минуту, высыплет ворох школьных новостей, проверит, есть ли еще во флакончиках лекарство и — обратно.
— Вот когда с уборкой закончат и папка немного раскрепостится, тогда подольше посижу, — обещала всякий раз, но уборка тянулась, дел у Григория было не впроворот, и все хозяйство по-прежнему держалось на ней.
Зато поздно вечером заходила непременно.
— Выйдем, баб Грунь. Небо такое чистое… Посидим. Баба Груня знала это «посидим». Недавно, изрядно рассердившись на Виталия с его сказками об остывающем Солнце и неизбежном когда-то «конце света», она зареклась даже смотреть на это непонятное небо. Лучше уж, решила, вовсе ничего не знать о нем, чем жить в таком страхе, и потому отговаривалась как только могла.
— Посиди одна, мне что-то неможется. Да и холодно уж, не лето.
— А ты валенки обуй, шубу накинь. Скоро ведь вообще не выйдешь, зима придет. А звезды только осенью такие большие…
В конце концов она сдавалась, и они усаживались на лавку — смотреть красоту неба. Калиновка гасила огни, отходила ко сну, лишь изредка кое-где лениво брехали собаки да издалека, со стороны железной дороги, доносились заполошные вскрики поздних электричек.
Занятые созерцанием, говорили мало. Иногда Ленка показывала на какую-нибудь яркую звезду или созвездие и называла их имена. «Большой ковш», «Малый ковш» — только и запомнила. А почему их называют еще и «медведицами», ни та, ни другая объяснить себе не могли. На ковшики и в самом деле похожи, однако при чем тут медведи?
А небо с каждым вечером становилось все ярче и наряднее.
— Будто алмазы на черный плат высыпали, — не удержалась как-то баба Груня, позабыв свои недавние страхи. — Хоть руками бери, так низко. И такие все большие… да баские, прямо царские, ей-богу.
— Это кажется только, — заметила Ленка, — что низко. А на самом деле это далекие-далекие солнца. Гораздо больше нашего. И не какие-то блестящие камни, а гигантские клубки огня. Наше солнце ведь тоже сплошной огонь.
Бабе Груне было понятно, что солнце — огонь, иначе бы не грело. Непонятно было другое:
— И что же там горит столько лет? Что за печка там такая? — Боясь выглядеть смешной, сама над собой посмеялась:
— Это ж какую прорву дров надо, чтоб так долго гореть! Или уже газ туда провели?
В Калиновку давно собирались провести газ, да все никак не получалось, вот и шутила баба Груня: туда, мол, провели, а тут, рядом, все никак не соберутся.
— Не газ это и не дрова, — тоже улыбалась Ленка, — а что-то посерьезнее. Ядерная реакция там идет. Ну, будто без конца термоядерные бомбы взрываются, вот.
— Ой ли, девка! — недоверчиво протянула баба Груня. — Откуда этим бомбам там взяться-то, в такой далище?