Она укоряла и пристыжала Творца, как когда-то своего мужа Тимофея, но в этом горячем искреннем порыве не замечала своего святотатства. Этот бесстрашный порыв забрал последние силы, еще жившие в ее слабеющем теле, она уронила отяжелевшие руки, закрыла глаза и забылась. Длилось это забытье довольно долго, потому что, когда она опять открыла глаза, небо уже заметно успокоилось, местами очистилось от туч, и там, в угольно-черной бездне, опять сияли и переливались звезды — такие же светлые и прекрасные, как всегда.
А вот ветер униматься не спешил. Правда, теперь он больше действовал наскоками, порывами, и тогда опять что-то падало на крышу навеса, гремело по жесткой кровле сарая, глухо ударяло в землю почти рядом с ее топчаном.
Однажды во время такого наскока что-то дробно прокатилось по крыше и, провалившись в образовавшуюся дыру, упало прямо на ее ложе. Вместо того, чтобы испугаться, она потянулась к месту его падения и нашарила что-то круглое и холодное. С трудом оплела его непослушными пальцами, поднесла к лицу посмотреть, но ничего в темноте не разглядела, зато почуяла с детства знакомый и родной запах антоновки. Выходит, это падали яблоки. Яблони-то, эти старые могучие яблони росли рядом с сараем, прямо тут, за углом, это их тряс ветер, сбивал тяжелые сочные плоды, а ей-то почудилось, что это рушится что-то с неба.
— Стало быть, гроза это, — обрадованно всхлипывая сказала себе баба Груня. — Обыкновенная гроза, как все… Только без дождя. Последняя уже, поди…
Теперь, держа в руке яблоко и прижимая его лаково-глянцевым боком к лицу, она медленно приходила в себя.
— Ишь, гроза… Гроза… А я, прости, Господи… Страсти-то какие, а!..
Чем больше она понимала это, тем тише и спокойнее делалось у нее на душе. Она уже не ощущала ни своего больного сердца, ни своих бесчувственных ног, ни стынущих на свежем рассветном холоде рук. После всего пережитого этой ночью ей становилось как никогда мирно и хорошо. Так хорошо и славно, что раз появившаяся улыбка так и не сходила с ее лица.
Хоронить бабу Груню сошлась едва ли не вся Калиновка. Мужики копали могилу, сколачивали домовину, ладили крест. Старухи-ровесницы, бывшие подружки и соперницы чинно входили в дом, низко кланялись, точно винились в давних своих грехах и винах, и со значением кивали друг дружке:
— Легко ушла, с улыбкой…
— Святая…
Пришла и Капка Слыкова. Постояла над покойной, вытерла слезу и вздохнула, как покаялась:
— Счастливая…
Оглянусь — постою. Постою — подумаю…
Ну, вот я и на родине! — легко выдохнулось из меня, когда наш автобус «Уфа — Стерлитамак», передохнув на автостанции в Толбазах, опять покатил по широкому шоссе.
— Что, долго пропадал где-то? — улыбнулся мне сосед, подсевший к нам на короткой остановке перед указателем: «Марс — 1,5 км». Я как-то сразу заметил его и позвал на пустовавшее возле меня место. Помнится, еще и пошутил:
— Садись, марсианин. Устал, небось, пока до Земли добирался. Полтора километра все-таки!..
Тот ответно улыбнулся:
— Привык уже. Я тут часто пролетаю. И всегда до Стерлитамака в ракете топлива не хватает.
— А ты на малом газу!
— Не солидно как-то. После Марса!..
В этой небольшой деревеньке до того бывать мне еще не доводилось, хотя и интриговала она меня, как, наверное, многих путников. Однако еще побываю: пройдет не так уж и много времени и мы, немногочисленные родичи, привезем сюда на вечное упокоение моего славного тестя Абдуллу Ахметсадыковича Шамсутдинова. Тот был родом как раз отсюда. Отсюда молодым патриотом уехал поступать в военное училище, стал кадровым офицером, прошел от звонка до звонка всю Великую Отечественную, много лет после этого, борясь с последствиями фронтовых ран и контузий, строил новую Уфу, а когда пришел смертный час, попросился сюда, домой. Что мы и исполнили.
Пройдет еще несколько лет — и мы привезем сюда его младшего брата Талгата. Тоже из Уфы, тоже по его завещанию, тоже офицера и прекрасного математика, осваивавшего первые, во многом таинственные для непосвященных, электронно-вычислительные машины. Мир и светлая память праху этих замечательных людей, скромных и мужественных сынов вполне земного аургазинского Марса!..
На подъезде к Стерлитамаку я невольно забыл о своем спутнике и, перебравшись с правого ряда кресел на левый, прилип к окну.
Скоро из синеватой дымки выплывет нам навстречу картина, которая всегда приводит мою (все еще детскую?) душу в трепетно-сладкое волнение и ожидание чуда. Это чудо — цепочка одиноких белых гор посреди широкой зеленой равнины, напоминающих одним знаменитые египетские пирамиды, другим — остывшие вулканы, сохранившиеся с тех далеких геологических эпох, когда великая евразийская континентальная плита раскололась надвое, а потом с невообразимым вселенским грохотом соединилась вновь, оставив на память об этой катастрофе Уральские горы. Тогда-то и полыхали тут, в гигантских разломах и столкновениях, трудно представимые теперь вулканы, а вокруг плескались бескрайние моря великого Мирового океана.