А журавли — птицы чуткие, сторожкие. Близко никого не подпускают. Особенно бдителен вожак: все стоит, крутит носатой головкой во все стороны, высматривает опасность. Все кормятся, а он, поди, голодный так и полетит дальше. Выходит, трудно быть начальником. У птиц. У людей почему-то все не так. Почему?
А вот дрофа — совсем другое дело, никого не боится. Иной раз подпустит на размах кнута, но только размахнешься она перелетает на другое место. Большая, тяжелая птица, дрофа долго лететь не может и садится неподалеку. И опять бежишь к ней, готовишься бросить палку, — а она уже у тебя за спиной, вернулась на прежнее место. И так длится часами, пока не заметишь, что стадо разбрелось, что объездчик уже гонит коров из колхозных овсов и издали грозит тебе кулаком.
Место выгона высокое, но неровное. Чем дальше, тем заметнее оно склоняется к Кызылке, к нашим любимым ягодным местам. И не только ягодным: тут водится мелкая рыбешка, которую мы ловим завязанными штанами; здесь же наша любимая купальня — знаменитое Бучало, глубокая ямина, выбитая на дне речки бурными весенними водами. Самые отчаянные из нас любили прокатиться на трехметровом водопаде, чтобы с визгом рухнуть оттуда в глубокий омут. Я смотрел и завидовал, потому что плавать еще не умел…
Ну вот, побывал и тут, в самых заповедных местах своего детства. Теперь можно подумать и о ночлеге. Но сначала надо поужинать. Устроившись под копной, я открываю свою сумку, достаю плащ, пакет со стерлитамакскими пирожками, бутылку с лимонадом. Перекусив, откидываюсь на солому и долго лежу, глядя в бескрайнее звездное небо. Какие они близкие и какие яркие, эти звезды! От горизонта до горизонта горят их космические костры. Что будет с небом, когда догорят?
Солнце село, кумачовые краски заката поблекли, стало холодать. Зарывшись в солому, я еще успел посетовать, что теперь не видно неба, но вскоре уснул.
И мне приснился сон.
В этом сне я опять был маленьким мальчиком. Опять наш дом стоял на своем месте, и вся деревня — на своем. Опять была осень, поля убраны и вся домашняя живность вольготно бродит по ним, кормясь тем, что на них осталось.
К вечеру корова и овцы сами вернулись в сарай, а вот теленка нет. Ждали-пождали — не возвращается. Бабушка в тревоге — не загрызли бы волки, и вот я бегу искать. Сначала к Первой лощине — там на лугу отросла свежая сочная отава, что может быть вкуснее в это скудное время? Но здесь его нет. Ко Второй лощине он вряд ли убрел в одиночку, далековато ведь, поищу в лозняке. Но и в лозняке его нет. Кричу, зову — без ответа.
И тут вдруг как-то сразу становится темно. Так темно, что в этой непроглядной темени напрочь исчезают и земля, и небо, и наша деревня, и я сам. Оно, думаю, может, так и положено — всему на ночь исчезать, а утром восстанавливаться. Пусть, раз положено, мне не жалко. Но вот то, что и сам я пропал, меня начинает пугать. Я подношу к лицу одну руку, чувствую же, что она есть, подношу — а ее нет. Не вижу! Не вижу и другой. Как же я утром восстановлюсь, если меня уже сейчас нет? Из чего?
А темнота давит, хотя и мягкая, прохладная. Обволакивает всего, как вода в Бучале. Только тихо, тихо. Тихо высасывает из меня тепло; тихо лишает сил; тихо сжимает горло, чтобы я не мог крикнуть.
А кричать хочется. В моем маленьком тельце скопилось столько ужаса, что он сам себе мешает вырваться из груди, так его много.
Теперь спасти меня может только свет. Не зря же в сильные бураны бабушка зажигает фонарь и ставит его на подоконник. Чтобы заплутавшие в белой снежной темноте люди пошли на него и спаслись. Зимой темнота белая, а вот сейчас черная. Это еще страшнее, хотя и не так холодно. Однако холод-то все же есть, он даже усиливается, надо побегать. Но как тут побегаешь, когда меня совсем уже нет?
Я не боюсь холода, потому что все же как-то двигаюсь; я не боюсь волков, потому что и они в такой темноте должны пропасть; я боюсь только одного — утром не восстановиться, не стать самим собой. А для этого мне нужна маленькая крохотка света. Пусть самая-самая маленькая. И тогда я спасусь.
И этот свет появляется. Он движется из стороны в сторону, словно кто-то помахивает фонарем. Я бегу на этот свет. Я не хочу пропасть. Я еще не жил, чтобы так, ни за что ни про что, исчезнуть из этого мира. Я хочу жить!..
С ходу я натыкаюсь на кого-то живого и теплого. И спокойный бабушкин голос окончательно убеждает меня, что все страшное позади.
— Ну, вот и ты дома. Сейчас помоем ножки, попьем молочка и — спать.
— А телок?
— Он давно вернулся. Спит уже…