Надо бы спуститься вниз, в этот бункер, где столько времени отсиживался Гитлер, но Кириллу Егоровичу пора было возвращаться. Больше всего на свете он боялся своего старшины. Мне же не хотелось отставать от Кирилла Егоровича…
Перед тем как уйти, мы узнали всё-таки кое-что об этом броневике, который заинтересовал нас, когда мы входили сюда. Он, этот теперь разбитый и обгоревший броневик, был личный, Гитлера. Он так и стоял здесь всегда, на всякий случай поближе к подъезду.
Миновав тёмный проём, мы опять попали на Вильгельмштрассе. Чуть в стороне, но почти у самого входа в имперскую канцелярию стояла большая очередь… Немцы делили убитую лошадь.
Мы вышли на Унтер-ден-Линден, и бывший привратник Императорского лицея опять оживился, понемногу возвращаясь к сегодняшней своей роли. Он снова вёл меня по Берлину и таким же тоном, как и раньше, давал объяснения. Казалось, был не в Берлине, а в лицее и, раскрывая передо мной двери, говорил: «А вот здесь кабинет ректора, а направо — актовый зал».
Спасибо тебе, старина дорогой, ты много показал мне в этот день…
Солнце уже садилось, уходило за молчаливые, мёртвые дома. Мы подошли к рейхстагу. У его главного входа стоял наш часовой. Он о чём-то громко разговаривал с двумя гражданскими немцами. Как я понял, те просили пропустить в рейхстаг, где они ни разу не бывали…
Здесь, у дверей рейхстага, я и расстался с ним, моим гидом — советским солдатом Кириллом Андрюшиным.
И НАСТАЛ МИР
Нам всё хотелось представить, как это: война, война, и вдруг нет войны!
Я слышал один раз, разговор об этом зашёл в землянке, бойцы стали расспрашивать об этом своего старшину, который ещё на финской воевал.
— А вот, — стал рассказывать старшина, — когда мы Выборг брали… Я задание одно выполнял. Шёл с донесением в штаб полка. Иду через лес, а навстречу мне боец.
«Куда ты?» — спросил он меня.
Я остановился.
«Война окончена! Мир?» — сказал он.
«Врёшь, — не поверил я и рассердился, закричал: — Чего ты треплешься? Не слышишь, какая стрельба идёт!»
А он мне отвечает:
«Это — до двенадцати дня, а после двенадцати — прекратить!»
Но, — продолжал рассказывать старшина наш, — в одиннадцать сорок пять меня контузило. Пришёл в себя. Тихо! Лежу на снегу, один лежу, никого вокруг нет. И тут я понял — конец войне…
Не раз я потом возвращался к этому разговору. «Эта война кончится как-то по-другому», — говорил я себе. Но и сам представлял уже, как и я тоже иду — через поле, через лес. Иду, как всегда, один, по своим обычным газетным делам, иду в полк. Иду, а навстречу мне, размахивая руками и чему-то улыбаясь, бежит боец. Я прохожу мимо него, и мне невдомёк, что парень этот знает то, чего не знаю я…
Что случится это вдруг и случится неожиданно для всех нас, разумелось как бы само собой. И конечно же — очень скоро… Если бы кто сказал нам тогда, что война продлится четыре года, мы бы никогда этому не поверили. Но прошёл и год, и два, и три…
Мы не могли тогда знать, что война кончится обычнее обычного. Но так именно и случилось. Она кончилась тогда уж, когда они сдались. Они сдались, когда были взяты за горло. Они сдались уже, когда мы поднялись на развалины их «парламента».
Всё было не так, как нам представлялось… Мы уже вытеснили врага из пределов Родины, а война всё ещё шла. Она шла и четвёртый год. И тогда, когда мы взяли Берлин…
Войны кончаются по-разному — эта война кончилась так.
Я спал. Ведь хотя мы и были в Берлине, но неделю уже не воевали… Пришёл наш Митя, шофёр, и разбудил меня:
— Товарищ старший лейтенант, вставайте! Война кончилась.
И всё же и для меня она кончилась неожиданно.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Ни выстрелов, ни взрывов. Непривычно и хорошо. Непривычно и хорошо настолько, что думаешь, неужели так хорошо будет всегда?
За городом нас почему-то удивляют стволы деревьев, и мы ладонями касаемся их шершавой коры. Всей грудью вдыхаем воздух, промытый, как после грозы.
До чего же хорошо здесь и как густо пахнет мятой!
Но ведь об этом, я думаю, и было когда-то сказано Тихоновым:
И вот — мир…
К дорогим для нашего государства праздничным датам добавилось ещё одно красное число — 9 Мая.