Долго я в это утро, до того, как настал день и поднялось солнце, кружил по этим заполняющимся подпочвенной водой траншеям, и вдруг уткнулся в дверь блиндажа. Вместо двери висела тут плохо державшаяся, измазанная глиной палатка. Сидящий здесь командир полка, давно знакомый мне подполковник, чтобы не стукнуться головой о потолок, весь куда-то сполз вниз, но всё же плохо помещался в землянке.
Я пришёл не в самое лучшее время. Подполковник в этой своей более чем угнетённой позе, зажавши трубку в кулаке, кричал:
— Подожди, подожди, говорю! Скажи мне точно: сколько? — Он вдруг повысил голос, глаза у него побелели. — Сколько, я спрашиваю! Говори спокойно! Где? Справа, слева? Тридцать два?
Как будто всё дело было в этом — два или тридцать два!
На них там шли танки.
Но подполковник знал, что делал: чтобы отвечать, надо было, по-видимому, сначала овладеть собой. Шутка ли — тридцать два танка!
Прошло какое-то время, и тот же врывающийся в блиндаж голос из трубки доложил: не тридцать два, а четыре.
— Слава богу, — сказал на это командир, — в восемь раз меньше!
Взглянул на наши напряжённые лица и усмехнулся.
Мне как раз и надо было пройти в этот батальон, которому за день до наступления пришлось вести разведку боем, вырваться вперёд и вклиниться в глубину немецкой обороны. В тот, с которым говорил сейчас подполковник.
«Тут недалеко», — сказал комсорг, которого я попросил показать мне дорогу.
Мы ползли с ним по краю залитого водой рва, старой, залитой водой канавы. В холодную, стылую вешнюю воду лезть нам не хотелось, и мы ползли, прячась за берегом этой канавы. Минуту спустя мы должны были оставить нашу канаву, поперёк неё легла круглая колючая проволока, так называемая спираль Бруно. Она была опущена в воду и из воды поднималась на высоту. Мы с сожалением вылезли наверх.
На высотке, в нескольких метрах от нас, — проход. Как видно, тут метнули гранату. Прогал довольно большой, широкий, если бы только не болтались во все стороны раскачивающиеся под ветром, разорванные концы проволоки. Опасное место!
Под проволокой уже лежал солдат в ватнике, убитый, должно быть, ещё утром. Его серая, затёртая землёй спина была видна ещё издали…
Как проскочить это место, не зацепиться и не угодить под пулемёт?.. Поглядывая на убитого, мы лежали в трёх метрах.
Комсорг меня предупредил, чтобы я не сразу поднимался, а немного подождал. Действительно, едва он метнулся к проволоке, раздалась резкая, распарывающая воздух очередь. Он был уже на той стороне проволоки и опять лежал на земле, я видел, что он проскочил удачно.
Когда встаёшь с земли — самый напряжённый момент. Мне пришлось долго лежать, пока не показалось, что можно вскочить.
Хуже всего солдату, подносчику патронов. Мы его встретили тут же, в канаве. Он переставлял ящики с цинками. Ящик тяжёлый, лёжа это делать невозможно, и он переставлял сидя… Мы подхватили у него патроны, приняли их с рук на руки и подождали, пока он переберётся сам. И ещё не перевалили и холмы, как оказались в траншее. На нас сразу зашикали:
— Тише! Тише!
Это нас удивило.
— Не разговаривайте громко — немцы рядом.
Я уже увидел Твердохлеба, комбата… Комбат улыбается. Ему, я вижу, странно, как это я попал к нему сюда. В один только этот день он взял две траншеи и деревню. Их всего осталось человек пятнадцать…
Наперебой показывают мне только что подбитый танк. Он сполз вниз, под уклон, но всё ещё дымит.
Моя записная книжка разбухает. Я стараюсь записать всех. Знаю, что даже те, что стоят вдали, у бруствера, прислушиваются сейчас к моему разговору с командиром. Даже вот этот гордый черноволосый офицер, лейтенант с орденом Славы. Какое у него одухотворённое, прекрасное лицо…
Мне надо уходить. Уже темнеет, и я тороплюсь.
Возвращаемся обратно прежним путём, опять пробираемся по топкому и скользкому берегу. Убитого уже убрали. Под проволочным заграждением теперь лицом вверх лежит сапёр и ножницами режет проволоку. Всё ещё потрескивает тот, невидимый с фланга, пулемёт, но пули идут вверх, и скользят, и вызванивают по проволоке.
Вот что было в тот день.
ВОКРУГ БЕРЛИНА
Ещё недавно стояла пыль и было, казалось, жарко. А когда за Одером дожди взялись идти, сразу стало холодно даже в шинели. Так и идёшь по этим дорогам, идёшь, обходя лужицы. Ни присесть и ни остановиться.