На Неустроева они почти не смотрели. Он стоял незаметно, в сторонке. Только ордена у него блестели. (Рядом с огромным Берестом низкорослый Неустроев выглядел маленьким.) Когда Берест к нему обращался, комбат старательно щёлкал каблуками…
— Я предлагаю вам сдаться! — сказал Берест немцам. — Вы находитесь в подвалах, в окружении. Положение ваше безвыходное…
Но ему ответили:
— Ещё неизвестно, кто у кого в плену… Вас здесь всего триста человек… Нас в десять раз больше.
— Сложите оружие, — сказал Берест. — Мы вас отсюда не выпустим… — И взглянул на часы, показывая, что на этом он желает закончить разговор.
Представитель немцев опять стал доказывать Бересту, что это он, Берест, у него в «клещах»… И неожиданно потребовал, чтобы им дали возможность уйти в район Бранденбургских ворот…
Берест с трудом себя сдерживал. Он был молод, ведь ему было всего только двадцать лет, и он забыл, что он — дипломат!
— Зачем мы пришли в Берлин, — бросил он твёрдо немцам, — чтоб вас, гадов, выпустить?.. Если вы не сдадитесь, мы вас переколотим!..
Немецкий оберст запротестовал:
— Господин полковник! Так не полагается разговаривать с парламентёрами!
Берест его не слушал…
Моряки молчали, жёлтая переводчица нервничала.
Полковник-немец неожиданно заговорил вдруг по-русски, и даже вполне сносно.
— Нам известно наше положение, — сказал он, — и мы хотим сдаться… Но ваши солдаты возбуждены… Вы должны их вывести и… выстроить. Иначе мы не выйдем!
— Нет! — ответил Берест ему. — Не для того я пришёл в Берлин из Москвы, чтобы выстраивать перед вами своих солдат… Даже если вас две тысячи, а нас двести человек…
Задерживаться дольше не имело смысла. Берест козырнул. Неустроев — тоже.
Солдат-переводчик и Неустроев, следом за Берестом поднимаясь по лестнице, слышали, как «полковник» Берест сердито бормотал про себя: «Гадюка! Гадюка!»
Немцы, оставшиеся в подвалах рейхстага, сдались той же ночью, к утру.
Переговоры о их сдаче вёл с ними уже старший сержант Сьянов.
ВСТРЕЧА
Немного утихло, и мы начали осваиваться в рейхстаге, разбираться в его бесконечных лестницах и переходах. В большом, уходящем под самый купол зале заседаний — светло. Купол пробит, и над ним ничего, кроме неба, нет… А внизу — нагромождение камня, кирпича и обвалившиеся балконы… Лазишь, как по холмам.
Потом, по тёмному коридору, заставленному «чучелами» закованных в латы рыцарей, перехожу в другую, не тронутую огнём часть здания. Она лучше сохранилась, но и здесь те же пробитые стены и пахнет гарью. Пожилой, с большими усами автоматчик развалился в кресле.
Пока лишь успел отоспаться: грязен и небрит. Один только автомат, приставленный к креслу, чист. Но как он сидит!.. Во рту у него толстая, надолго свёрнутая самокрутка.
Глядя, как он развалился в кресле, я не мог удержаться, не мог не спросить у него:
— Ну, как дела?..
— Всё в порядке. Сижу в рейхстаге…
Он посмотрел на меня и усмехнулся, понимая сам всю важность того факта, что он сидит в рейхстаге и как он выглядит в своей просоленной пилотке и выгоревшем обмундировании в этом кресле.
— Сижу вот… — ответил он и опять по-своему, затаённо, усмехнулся.
Я вышел на площадь. Было тепло, было тёплое, солнечное утро.
Близко у входа стояли обломанные, искорёженные липки. Они оживали…
На рейхстаге — над куполом — развевалось знамя.
СОЛДАТ С ФЛАГОМ
Среди имён бойцов и офицеров — людей, бравших рейхстаг, забыто имя Пятницкого. Петра Пятницкого.
Между тем именно он первым выпрыгнул из окна дома Гиммлера, когда начался штурм, при первой атаке. Потом, у канала, когда роты надолго залегли, встал солдат с красным полотнищем — только здесь он его развернул — и увлёк за собою своих товарищей. Это был Пётр Пятницкий.
Вскоре из дома увидели: наши солдаты показались у подъезда, взбежали на ступени, и опять вспыхнуло знамя. А потом человек со знаменем упал.
Это был он, Пятницкий.
Знамя его поставили на рейхстаге рядом с другими знамёнами, а его… Разные бывают судьбы, у него — своя, особая судьба.
Когда под вечер, после артиллерийской подготовки, атака была возобновлена и бойцы его батальона подбежали к рейхстагу, Пятницкий лежал перед подъездом. И чтобы его не затоптали, его отнесли и положили у колонны. Так было… А потом о нём забыли. А когда хватились — его уже где-то похоронили. Скорее всего, в братской общей могиле.