Постоял Симург у порога, понял, зная своего брата, что решение это окончательное, и ушел. И лицо у него было несчастное. Впрочем, Джалил-муаллим лица его не видел, потому что в сторону брата не посмотрел, как будто его и в комнате не было, и разговаривал он с ним, как это уже было сказано, через Лейлу-ханум, которая всю эту историю очень переживала и несколько раз плакала и во время разговора братьев, и потом, в одиночестве.
Сильно ошибся бы человек, который, приглядевшись к спокойному внешнему виду Джалил-муаллима, решил бы, что он не потрясен до самой глубины души ссорой с единственным братом своим. Значит, этот немудрый человек ничего не знает о людях, свое горе напоказ не выставляющих, а несущих его в себе, как и подобает уважающему себя мужчине. Когда приходили к Джалил-муаллиму родственники и друзья, чьим мнением он всегда дорожил, с соболезнованиями и осуждением действий Симурга, избравшего в спутницы жизни совместной особу недостойную, сорвавшего из чужого сада цветок неказистый, даже тогда Джалил-муаллим своего отношения к брату вслух не высказывал, а выслушав их до конца, переводил разговор на другую тему - политики или текущих событий, имеющих место в стране или на улице. Иногда, словно очнувшись, спрашивал у себя Джалил-муаллим, как же он может жить без брата Симур-га, не видеть его у себя за столом, не слышать голоса его и смеха. Но отгонял он от себя немедленно эти думы, потому что обидел его брат страшной обидой.
Стал Джалил-муаллим, сам не замечая этого, превращаться в человека угрюмого и нелюдимого. Но происходило все это незаметно, приблизительно так же, как незаметно для себя и окружающих покрывается лицо человека со временем морщинами, исчезает в глазах блеск, а в бороде в результате этой недоброй алхимии появляются нити серебряные, до смерти цвета своего уже не меняющие.
А на другой половине двора жизнь шла своим чередом. К брату часто приходили гости, и тогда до Джалил-муаллима доносился дым и запах шашлыка. Первое время брат, как и положено, присылал Джалил-муаллиму через нейтрального человека - двоюродного брата Дильбер - несколько шампуров, но каждый раз Джалил-муаллим отсылал шашлык обратно.
После ужина семья Симурга давала концерт - сам он еще с детства прекрасно умел играть на таре, на бубне ему подыгрывал племянник Дильбер, сын ее старшей сестры, днюющий и ночующий у Симурга со дня его женитьбы.
Дильбер пела, сама аккомпанируя себе на пианино. Темно-бордовое немецкое пианино Симург купил недавно, и доставка его из магазина в дом в субботу вызвала у соседей оживленные толки. Дильбер пела приятным голосом, гости кричали "машаллах" и дружно подпевали в нужных местах "мулейли" и "берибах". Впрочем, ни один концерт ни разу не закончился позже полуночи, видно, Симург тщательно следил за тем, чтобы не доставить беспокойства брату. В эти дни в доме у Джалил-муаллима говорили все шепотом, а сам он угрюмо сидел у окна, выходящего на улицу; очень ему было обидно, что в отцовском доме собираются столь недостойные люди, как родственники и приятели жены брата - лачарки. Летом концерты устраивались почти каждый вечер и тогда, когда не было гостей, видимо, для собственного удовольствия.
Постепенно Джалил-муаллим привык к ним и обращал внимание на музыку не больше, чем на рокот котлов.
Еще удивило и чрезвычайно огорчило его, что все, кто раньше осуждал Симурга, со временем вроде бы совершенно забыли об этом и теперь дружили с Симургом семьями и приходили к нему часто в гости. Вот это окончательно сбивало с толку.
Джалил-муаллим был уверен, что ему не показалось, когда увидел на половине брата прокурора Гасанова с женой. Знал он, что и жена его, и собственные дети в отсутствие его ходят к брату и, по всей вероятности, общаются не только с ним, а и с Дильбер. И это тоже огорчало его и причиняло душевные страдания.
Иногда с другой стороны двора доносились крики, явление в этом доме неслыханное со дня его постройки дедом Джалил-муаллима в 1891 году. Это брат ссорился со своей женой.
Однажды поздней летней ночью, разбуженный очередной их ссорой, Джалил-муаллим плюнул и ушел с помоста домой. Тихо, стараясь не разбудить жену, лег рядом с нею на свою кровать, стремясь поскорее впасть в сонное забытье...
Дильбер он увидел издали на углу. Она шла ему навстречу в ярком солнечном свете, насквозь пронизавшем тонкую ткань ее платья, словно обнаженная в теплом свете, улыбаясь ему при этом своей обычной улыбкой - манящей и ласковой. И он, как всегда, испытал радость оттого, что увидел ее. Она подошла к нему вплотную и положила ладони ему на грудь, и тепло от них проникло ему до сердца. "Я тебя жду очень давно, - сказала она, приблизив к нему лицо. - Куда ты меня сегодня поведешь?" Глаза у Дильбер светились радостью, а кожа лица, и губы, и зубы у нее были прохладные. Они шли по аллеям какого-то парка со странными диковинными деревьями, и Джалил-муаллим никак не мог вспомнить, что это за парк, хотя он точно знал, что бывал здесь когда-то. Ощущение силы переполняло его. Он ощущал силу во всем теле своем, и голову ему кружил и дурманил сладостный запах цветов. Он вдруг вспомнил, что это запах олеандров. Он сидел с Дильбер на скамье у самой чащи. Она, положив голову ему на грудь, говорила слова непонятные и волнующие, а он испытывал радость и счастье, до сих пор им не изведанное. Она помещалась у него в руках вся целиком, и ему передавался трепет ее тела. Слушал он, пьянея от счастья, ее горячий сбивчивый шепот, и была в словах Дильбер любовь к нему безмерная. Говорила она ему, что полюбила его с первого взгляда в тот день, когда встретила на углу. Говорила, что не расстанется с ним до самой смерти, называла единственным, самым желанным и любимым...
Джалил-муаллим целовал ей глаза и губы, и не было счастливее его на земле человека. Он вспоминал каждый миг со дня первой их встречи, и каждый миг был ему дороже всей остальной прожитой жизни. Издали доносилась музыка, непонятная и грустная, Джалил-муаллим никак не мог вспомнить, где он слышал эту музыку. И ложилась от нее на сердце тенью грусть мимолетная... А потом Джалил-муаллим увидел, как по аллее прямо на них идет человек. Когда тот приблизился, узнал он своего соседа Керима и поздоровался с ним, но тот прошел, не замечая ни Дильбер, ни Джалил-муаллима. И все проходящие, и Мамед, и прокурор Гасанов, Манаф с женой и многие-многие другие не видели их скамьи. Все, кроме Мариам-ханум; она остановилась ненадолго рядом, и посмотрела на них обоих, и вдруг улыбнулась такой счастливой улыбкой, какой улыбалась в последний раз только при покойном муже своем Байрам-беке. Она пошла дальше, и лицо у нее при этом было доброе и спокойное, и Джалил-муаллим почувствовал, что рада мать, увидев их вместе. Потом он стал думать, что это за парк, в котором находится с Дильбер, и вдруг вспомнил... Было ему тогда десять лет, и пришел он сюда с товарищами после школы. Они, спрятавшись в кустах, увидели на этой самой скамейке какого-то солдата, целовавшегося с девушкой.
Он вспомнил, какое счастливое лицо было у солдата при этом и как они оба солдат и его девушка - испуганно вскочили с места и убежали, когда мальчишки заорали и заулюлюкали в кустах.
Он обнял Дильбер, и она в томлении потянулась к нему. Он расстегнул ей платье и увидел ее грудь, упругую, с тонкой белой кожей, с розовыми упругими сосками. "Целуй меня скорее! Я знаю, сейчас все пропадет, - сдавленным голосом сказала Дильбер. - Почему ты не целуешь меня?" Он увидел глаза ее, светящиеся жарким ослепляющим светом, вдохнул в себя ее жаркое дыхание, и до него донеслись далеким эхом ее слова: "Не смей меня больше называть Рахшандой, слышишь, не смей! Меня зовут Дильбер!" - "Я не называл тебя Рахшандой, я знаю, что ты Дильбер", - удивленно, но ощущая в глубине души смятение, сказал Джалил-муаллим и проснулся.
Он очнулся, и руки его продолжали судорожно сжимать ее плечи, и на губах его оставался вкус ее губ. Он лежал в предутренней прохладной темноте комнаты, в смятении вспоминая этот сон, снившийся ему каждую ночь на протяжении многих месяцев. Через несколько мгновений он заснул снова, чтобы наутро начисто забыть все.