Но вот чего мы не приняли во внимание: во время экономического спада мы становились избыточным производственным ресурсом, и нас самих собирались пустить под гусеницы бульдозера, как излишки импортных печатных плат. По пути домой мы спрашивали себя: кто следующий. Следующим оказался Скотт Макмайклс. Его жена тогда только что родила. Следующей за ним стала Шарон Тернер. Они с мужем как раз купили дом. Имена — для всех остальных всего лишь имена, но для нас это были люди, вызывавшие у нас глубочайшее сочувствие. Те, кто укладывал в коробку свои пожитки, пожимал руки одному, другому, третьему и уходил, ни на что не жалуясь. Никакого выбора им не предоставили, и они проявляли безропотную покорность судьбе. Их уход мы воспринимали как самопожертвование. Они уходили, чтобы мы могли остаться. И мы оставались, хотя наши сердца следовали за ними. Потом наступила очередь Тома Моты, который хотел выкинуть свой компьютер в окно.
Он носил эспаньолку и был сложен, как бульдог, — коренастый, с несколькими складками на шее, нависающими одна над другой. Том не принадлежал к нам. В этом нет никакого высокомерия — только доброжелательная попытка сказать правду. В каком-нибудь другом месте ему было бы лучше — валил бы себе деревья в лесу или рыбачил где-нибудь на Аляске. А он вместо этого, облачившись в хаки, попивал кофе-латте на разборном диване и обсуждал, как сделать название товара нашего заказчика, изготавливающего прокладки, ассоциирующимся с понятием «больше абсорбирующий». То есть в те времена, когда у нас был заказчик, изготавливающий прокладки. Отказавшись от идеи выкинуть в окно компьютер, Том зациклился на своих журналах. Он сказал Бенни:
— Бенни, старина, ты должен забрать мои журналы у Джима. Этот говнюк их держит уже два месяца. Я без них отсюда не уйду. Но я к нему не пойду. Я никого не хочу видеть.
Когда Бенни нам об этом сказал, мы не могли почувствовать ничего, кроме жалости. Конечно, Тому наша жалость сто лет не нужна. Если б он узнал — плюнул бы нам в рожу. Жалость никому не нужна. Все хотят поскорей убраться отсюда к чертовой матери и не выставлять себя в смешном свете, а еще хотят поскорее забыть всю эту жуткую катавасию. Что никак не получится, если будешь ходить по кабинетам и собирать свои журналы. Спустя десять минут Бенни вернулся со старыми журналами «Машина и водитель», «Роллинг стоун», «Оружие и амуниция». Том сидел на полу в кабинете и заводил часы.
— Том, — окликнул Бенни.
Том не ответил.
— Том? — повторил Бенни.
Том продолжал заводить часы. Потом он встал, выдвинул ящик стола, извлек оттуда одну из тех теннисок, что он носил много дней подряд. Синяя (Бенни) и зеленая (Джима) тоже лежали в этом ящике. Том снял рубашку и натянул красную тенниску.
— Они считают меня клоуном, — сказал он Бенни.
— Нет. Никто тебя не считает клоуном, Том, — ответил Бенни. — Они тебя крепко держат за яйца, старина, это все знают.
— Дай-ка мне ножницы, — попросил Том.
Бенни рассказывал потом, что оглянулся и увидел ножницы на стеллаже Тома. Бенни сказал нам, что не хотел давать Тому ножницы.
— Они считают меня клоуном, — повторил Том; он сам подошел к полке, взял ножницы и принялся отрезать свои расчудесные модные брюки выше колена.
— Ты чего делаешь, Том? — спросил Бенни, фыркнув от смеха.
Он все еще держал в руках старые журналы Тома и смотрел, как тот сделал ножницами круг, после чего штанина свалилась на щиколотку. Тогда Том принялся отрезать рукав тенниски с другой стороны от отрезанной штанины.
— Том! — Загорелая рука Тома скоро обнажилась до самого плеча. На его бицепсе вилась татуировка в виде колючей проволоки. — Том, серьезно, ты чего делаешь?
— Будь добр, — сказал Том, — вырежи дыру у меня на спине.
— Том, зачем ты это делаешь?
Иногда требовались радикальные меры. Случалось так, что кому-нибудь приходилось садиться в машину с пакетом и мчаться в Палатин[10] в офис «Федерал экспресс», который принимал почтовые отправления позже всех в штате, гарантируя доставку на следующее утро. Выброс товара на рынок новым клиентом, запланированный на понедельник, означал целую неделю бдений до часа ночи и сон урывками в воскресенье, то на одном, то на другом диване. Это называлось пожарной тревогой, а когда объявлялась тревога, нужно было бросать все. Никаких тебе посещений спортивного зала, никаких походов в театр. Ты никого не видел — ни свое пятилетнее дитя, ни консультанта по семейным отношениям, ни спонсора, ни даже собственной собаки. Мы боялись пожарных тревог. И в то же время мы участвовали в этом сообща, и после пяти дней каторжного труда изменения, произошедшие с командой, могли застать врасплох. Когда вы пять или шесть дней подряд вместе обедаете, помираете со смеху над чьим-то столом и совместно решаете какую-нибудь трудную задачу, то теряете иммунитет против духа товарищества. Мы вынуждены были признать, что люди, с которыми мы работали, со всеми их заморочками, со всеми добродетелями и ограничениями, не такие уж и плохие. Откуда это взялось? Дружеское расположение? «Тебя переполняет любовь к брату твоему», — сказал Ханк Ниари, цитируя кого-то. Он вечно кого-нибудь цитировал, и мы его за это ненавидели, если только он не умничал во время пожарной тревоги, когда мы любили его как брата. За следующую неделю это чувство успевало рассеяться. Но пока оно длилось, работа была свежим родником, подлинным источником света, предметом трогательных забот любящего сообщества.