— А как быть с теми из нас, кто не умеет плавать?
— Велыке дило! Научатся! — подал реплику все тот же парень в кожаной куртке.
Тогда я попросил поднять руку умевших плавать. Таких оказалось большинство. Двое подняли после некоторых колебаний: мощный Дураченко, который вдруг покраснел как рак, и один из троих односельчан. Я заметил, что последний присоединился к остальным только после того, как на него удивленно поглядели приятели. Фамилия его Коваленков.
Эх, знали бы они, что я сам первый пойду топором ко дну. Живя в большом портовом городе, я, к стыду своему, так и не научился плавать. Это была моя самая большая тайна. Вернее, одна из двух моих великих тайн. Вторая — то, что я еще ни разу не целовался. Но об этом тоже никто не знал…
Я попросил подойти ко мне кого-нибудь из санитаров. Опять как школьники. Нет чтобы просто взять и выйти на середину, они лишь подзадоривали друг друга: «Давай, давай выходь! Ну, выходь! Коржи з маком дадуть!» — и не трогались с места.
Неожиданно поднялся мрачноватый человек в солдатской шинели с обгорелыми полами. Молча подошел ко мне.
Я достал из санитарной сумки перевязочный пакет, жгуты.
— Смотрите…
Я стал показывать, как накладывать повязку и жгут при ранениях в разные части тела. Человек в солдатской шинели послушно ложился на живот, на спину, на бок, снимал сапоги, засучивал рукава.
Но когда я что-то сделал не так, он подправил меня:
— Еще два-три поддерживающих витка…
Я удивился:
— А вы откуда знаете?
— Я был санинструктором.
— Санинструктором? Когда?
— До плена…
— Вот здорово! — обрадовался я. Теперь я не один медик во взводе! Теперь нас двое! Старшина не в счет. Он строевой командир. Его и оставили, чтобы следить за порядком и дисциплиной. Но в медицине он ни в зуб ногой. А тут настоящий санинструктор!
— Ваша фамилия?
— Сперанский.
— Ах да, она есть в списке! — вспомнил я и, краснея, сказал: — Я вас назначаю своим помощником по медицинской части.
Сперанский ничего не ответил. По его виду трудно было сказать, как он относится к повышению по службе. Никаких признаков радости или огорчения.
Зато другие…
На меня с нагловатой усмешкой поглядывал старшина. Он-то явно не одобрил.
Некоторые санитары доброжелательно подтрунивали: «Сперанский, с тебя приходится!», «Сперанский, смотри не загордись!», «Хто знав, що вин ликар!»
А он даже не улыбнулся.
Старшина угрюмо возвестил:
— Следующий привал — через два часа!..
Артиллерийская канонада на Днепре то сливалась в один сплошной гул, то дробилась на уже явственно различаемые голоса отдельных батарей и даже орудий…
Со мной поравнялся Панько — так звали парня в кожаной куртке.
— Товарищ лейтенант, дозвольте мени збигаты до своей хаты?
— Как сбегать до хаты? — удивился я.
— Бона тутечки, недалэко!
Я посмотрел туда, куда он показывал. На несколько километров тянулась низина, поросшая кустами и камышом. И совсем далеко виднелась рощица. Возможно, за ней и прятались какие-нибудь хатки.
Я колебался: отпусти одного, и другие начнут отпрашиваться. Так и от взвода ничего не останется. Да и где гарантия, что он вернется?
— Товарищ лейтенант!
Меня догнал Орел. Он приблизил ко мне свое красивое мужественное лицо и шепотом сказал:
— Его можно отпустить.
— Вы ручаетесь за него?
Он на мгновение замялся. Но ответил все равно уверенно:
— Как за себя.
— Хорошо, я отпущу его… Сколько вам нужно времени? — обратился я к Панько.
— Та зовсим трошкы! Пивгодынкы туды, пивгодынкы сюды. Та и з годынку вдома побуты! — Его глаза ласкали и привораживали.
— А как вы нас догоните?
— Та на попутных!
— Ну, идите… Только помните — чтоб через три часа вернуться!
— Не сумнивайтесь, товарищ лейтенант! Буду як из пушки! — пообещал он, сворачивая с обочины на узкую тропинку, уходившую вдаль…
— Отпустили? — неодобрительно спросил поравнявшийся со мной старшина.
— Да. А что?
Старшина покосился на Орла и поманил меня за собой. Вполголоса спросил:
— Удочку не закинули?
— Насчет чего?
— Чтобы и на вас харчи приволок?
— А это еще зачем?
— А затем, что пока вы по продаттестату получите — ноги протянете!
— За день перехода? — сыронизировал я.
— Цыган три дня лошадь не кормил, и она копыта откинула!
— Я не лошадь.
— Не лошадь, а что вечером есть будете?
Я промолчал, но невольно подумал: а в самом деле, что я буду есть вечером? И завтра, и послезавтра? Оставшиеся двести граммов хлеба, твердого, как камень?