— Будем считать, что несколько нарядов вне очереди он уже заработал, — твердо сказал я. — И больше никогда не получит увольнительной.
— Лишь бы воротился. А там он у меня не заскучает, — посулил старшина.
Витя молчал. Но было видно, что он всей душой переживал за товарища.
— Сменить часика через два, или достоишь до утра? — спросил у него старшина.
Я удивился: ничего себе — достоять до утра, когда впереди еще вся ночь.
Но Витя опередил мое вмешательство:
— Достою!
Словно надеялся этим облегчить участь своего легкомысленного друга.
Мы повернули назад.
— Старшина! А что будем делать, если он не вернется? — решился спросить я.
— А ни хрена! Покуда они присягу не приняли, они народ вольный. Захочут — и домой уйдут…
— А я думал, что их уже зачислили, — сокрушенно заметил я. — Только вот обмундирования не успели выдать.
— Обмундирование, товарищ лейтенант, дело десятое. Главное — воинская присяга!
Поучительный тон, которым было сказано это, несколько задел мое самолюбие, и я сердито проговорил:
— Что главное, а что не главное, можете не сомневаться, старшина, мне тоже известно!
Саенков крякнул, но промолчал.
Хотя я и освоился в темноте, но, наверное, изрядно проплутал бы в поисках нашей хаты, если бы не мой помощник. Он уверенно вел меня какими-то садами и пепелищами, пока мы неожиданно не очутились перед сараем, из которого доносились приглушенные голоса санитаров.
Старшина приложил палец к губам и на цыпочках подошел к проему. Постоял немного, послушал. Шагнул вперед и резко рванул дверь.
— Кто дежурный?
Ответом было молчание.
— Я спрашиваю, кто дежурный?
— А мы уси дежурные! — весело ответил кто-то.
— Ах, уси? — подхватил старшина. — Тогда поговорим по-другому. Подымайсь!..
И тихо мне:
— Товарищ лейтенант, нате фонарик, посветите!
Луч света, который я направил в глубь сарая, выхватывал из темноты то одну, то другую выбиравшуюся из сена фигуру. Подымались нехотя, не скрывая вспыхнувшей неприязни к старшине. Слышались недовольные реплики:
— Чому пидиймайсь? Сказано: до ранку!
— Тилькы ляглы спаты, и вже пидиймайсь!
— Мы ще не солдаты!
— Хозяйка, видать, плохо покормила его, вот и злится!
Старшина рявкнул:
— Прекратить разговоры!.. В одну шеренгу становись!
Делать нечего, выстроились. Все мрачные, неулыбчивые.
— По порядку номеров рассчитайсь!
Под низкой крышей глухо катился отсчет:
— Первый!.. Второй!.. Третий!.. Четвертый!..
Налицо девять. Двое — Орел и Сперанский — в хате. Бут — на посту. Тринадцатый — пропавший Панько.
— Смирно!.. Товарищ лейтенант, разрешите мне сказать им пару теплых слов?
— Скажите…
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Новый день начался с неприятностей. Прежде всего так и не явился Панько. Расстроенный вконец Орел шагал рядом со мной и заверял, что его бывший ученик должен непременно вернуться. Задержать паренька — он не сомневался — могли только какие-то очень серьезные обстоятельства. Во всяком случае, если отсутствие Панько затянется, он сам поедет за ним. («И вместо одного, — мрачно подумал я, — недосчитаемся двоих».)
Вторая неприятность — захворал санитар Зюбин — колхозник с медным чайником за спиной. У него ночью внезапно поднялась температура, и он, тяжело дыша, сейчас брел в хвосте цепочки. Посоветовавшись со старшиной, я решил отправить больного на попутной машине в госпиталь.
И, наконец, третья неприятность — с утра пораньше где-то опять дерябнула тройка земляков. Когда и где им удалось раздобыть самогонку, уму непостижимо. Но факт остается фактом. Они вышли из села в том прекрасном приподнятом настроении, которое обычно вызывает только что выпитое вино. Но с тех пор прошло около часа, и они уже сникли. И теперь шагали по обочине, покачиваясь и спотыкаясь.
Посулив каждому из них по три наряда вне очереди, я перестал обращать на них внимание…
Было удивительно прозрачное, чистое, солнечное утро. Невероятно высокое небо прямо на глазах наливалось нежнейшей голубизной, и одно за другим таяли в нем реденькие облачка. Ласково, едва касаясь лучами, грело притомившееся за лето осеннее солнце. И было это утро таким добрым, таким расположенным к людям, что просто не верилось, что в эти минуты совсем неподалеку отсюда кого-то убивают и ранят. Но это было так. Потому что не переставая ухали орудия, и с каждым выстрелом, с каждым разрывом, с каждым содроганием земли обрывались чьи-то жизни.