И тем не менее мы шли туда — навстречу неизвестности, навстречу своей судьбе.
Впрочем, я отгонял эти мысли и старался ни о чем таком не задумываться. Да и некогда было. Оказалось, что не так-то легко пристроить нашего больного на попутку. Одни водители гнали машины за боеприпасами и не хотели ни минуты задерживаться в дороге. Другие не доезжали до госпиталя или сворачивали в сторону. Третьи направлялись по каким-то сверхсекретным маршрутам и наотрез отказывались брать с собой гражданского.
Мы уже не знали, что и делать, прямо хоть оставляй его в ближайшем селе на попечение местных жителей. Но в этом случае он вряд ли вернется к нам. А это значит — взвод станет меньше еще на одного человека! Другое дело — госпиталь. Оттуда он уже никуда не денется, тем более что в сопроводительной записке будет сказано, кто он и откуда.
Но была еще одна причина, еще одно важное обстоятельство, почему я решил во что бы то ни стало отправить его в госпиталь. Я заметил, как приуныли, помрачнели санитары, наблюдая за моими тщетными попытками пристроить их больного товарища. Они видели, что никому нет до него дела. Нетрудно представить, сколь безрадостны их мысли о своем будущем. Да только ради того, чтобы они не считали себя хуже других, я должен отправить Зюбина в госпиталь на воинской машине.
И удалось! Причем даже лучше, чем мы ожидали. Хотя для меня вся эта история могла окончиться печально.
А было это так. Я бросился к порожнему «ЗИСу», идущему от фронта, и, пытаясь обежать его сзади, наскочил на канат, которым буксировалась изрешеченная осколками «эмка». К счастью, скорость была невелика, я упал, но успел ухватиться рукой за трос и протащился так по земле с десяток метров, оставаясь недосягаемым для колес легковушки.
Я видел, как следом бежали и кричали люди. Некоторые лица мне показались знакомыми. Но я все равно не узнавал своих санитаров — до того крик исказил черты.
Наконец машина остановилась. На мне не было живого места. Ладони ободраны в кровь, коленки разбиты, мои новенькие галифе зияли прорехами. И это не считая отодранной подметки и отлетевших на самом неподходящем месте пуговиц.
Вышел бледный как смерть шофер. Увидев, что я жив, он страшно обрадовался и тотчас же согласился подкинуть нашего больного до госпиталя.
Испытывая огромное облегчение, мы двинулись дальше. Я даже позабыл о своих ушибах и прорехах.
Но вскоре напомнила о себе оторванная подметка. При каждом шаге я загребал ею все, что встречалось на пути. И аппетит ее неуклонно возрастал. Назревала катастрофа.
И вот тут-то подоспела неожиданная помощь.
Я давно заметил, что несколько поодаль от обочины шагал и все время наводил на меня свои большие малоподвижные глаза санитар, не умевший плавать. У него определенно что-то было ко мне, но он почему-то не решался подойти.
Вдруг я обратил внимание, что расстояние между нами медленно, но неуклонно уменьшалось. И когда оно сократилось до одного метра, я наконец услышал:
— Товарищ лейтенант, разрешите ваш сапог… Приколочу…
— А у вас что, гвозди есть? — удивленно спросил я.
— У меня с собой весь инструмент. Я ведь сапожник.
Всего пять минут потребовалось Козулину (так звали санитара), чтобы починить сапог. С прибитой намертво подметкой я снова человек.
Чем ближе был Днепр, тем меньше оставалось на дороге машин и людей. Танки, самоходки, орудия, цистерны с горючим, грузовики с понтонами, боеприпасами, продовольствием сворачивали вправо и влево от главного шляха и по недавно проложенным колеям углублялись в прибрежные леса. По-видимому, там сосредоточивались войска, переправлявшиеся на тот берег.
Кроме нас появились еще небольшие пешие команды из местного населения. Среди них наше внимание привлекла группа — человек двадцать гражданских с топорами, пилами и другим плотницким инструментом. В одном из плотников Дураченко признал своего троюродного брата. Тот помялся, но все-таки сообщил, что их бросают на заготовку строительного леса для переправы. И добавил: «Давай до нас! Нам люды потрибни!» — «Ни, — ответил Дураченко. — Я санитар!» — «Ты санитар?» — усомнился тот. «А що? — обиделся великан. — Мы ж санминимум проходымо!»
Я был доволен. Если уж Дураченко, которого я считал увальнем, по-серьезному относился к своим будущим обязанностям, то о других и говорить нечего. Интерес к медицине у моих санитаров возрастал с каждым занятием.
Но теперь уж до самого Днепра занятий не будет. Семь километров, которые отделяли нас от него, даже если не спешить, займут не больше двух часов ходу.