Хотя в авосечном деле я возглавлял какие-то направления, печатался, выступал, — что уж, такой честью для себя считал выситься Гулливером среди мелкокалиберной авосечной публики? Наоборот, я хотел доказать незримому Кому-то, как он был неправ, не подпуская меня к Большим Делам, для которых я был рожден. Оттого-то я и переименовал свой институт в НИИ хитросплетений и укладок — чтоб поглумиться над собой и над судьбой. И когда меня спрашивали, как называется контора, где я работаю, я начинал как бы в изумлении: «Ни-и ху… — и после паузы завершал: — Все. Продолжения не будет».
Как можно плотнее набить авоську ничуть не проще, чем искусственный спутник Земли (как это звучало — исэзэ!). Но набивать спутники было моей мечтой, а авоськи — унижением. Когда я входил в жизнь, меня позвали в Историю. А потом захлопнули дверь перед носом. Как и у отца. Только он почти всю жизнь бодрился, а я брюзжал. Так что, оставшись один в доме, я довольно скоро обнаружил, что уже достаточно намолчался и, пожалуй, был бы не прочь и перекинуться с кем-то словцом. С кем не надо притворяться.
На дисковых телефонах указательный палец в былые времена набирал этот номер на автопилоте, но теперь на кнопки приходится смотреть. Длинные гудки сигналят бесконечно, как взбесившийся автомобиль под окном, — видно, с ночевкой куда-то забралась. Активная вышла из этой гордой куколки пенсионерка, бабочкой порхающая по окрестным озерам с какими-то уцененными экскурсиями для бедных: до сих пор любит плавать — с таким же, наверно, ответственным выражением на мордочке, какое я видел только у плывущих собак. Правда, она и в работе была до идиотизма ответственная — навеки юная пионерка, какими быть учили всех, но выучивали только лучших. Были женщины в русских селеньях, всегда готовые устремляться на зов всего высокого. Первый их признак, высоких душ, — о книгах, о выдумках они говорят горячей, чем о соседях и сослуживцах. Помню, как всерьез она расстроилась, когда я шутки ради соврал ей, что в конце «Волшебной горы» Сеттембрини убил Нафту. Тогда между нами еще «ничего не было», то есть все главное уже произошло. Правда, когда случилось воистину все, что только можно было изобрести и выполнить, откровенность сделала ее лишь еще более возвышенной: она стыдилась при посторонних обнажать свою высоту, а низости в ней я за все годы не сумел разглядеть ни пятнышка. Капризов, вспышек — сколько угодно. Задних мыслей — ни одной. А потому любое ее искреннее огорчение ранило меня тем сильнее, чем пустяковее была причина: я вспоминал, что передо мною дитя (жена почему-то никогда не казалась мне ребенком). Зато и вспышки ее я постепенно перестал принимать всерьез — через пять минут уже все забудет и примется заигрывать. Очаровательное дитя со мной и гордая куколка с остальными — когда нас случайно видели рядом, ее просто не могли узнать.
Вика впоследствии настаивала, что пленил я ее вовсе даже не своим научным гением, но «удивительной доброжелательностью» и простотой обращения. Простотой… Вычурность парии была бы только жалкой. Ну а недоброжелательности я вообще не устаю удивляться: зачем, с чего?.. Но мало того: «Все такие холопы, так лебезят перед директором, — брезгливо выговаривала Вика своими кукольными губками, — а ты со всеми разговариваешь совершенно одинаково». А как еще выказать пренебрежение их чинам и званиям?
Вика предъявляла к мужчинам настолько завышенные требования, что я до сих пор удивляюсь, как это мне удалось до них дотянуть. Зато моей открытой взору открыточной красивостью а-ля Глазунофф она подчеркнуто пренебрегала: «Какое это имеет значение! Ты очень обаятельный. А я очень хорошенькая». «Как он может быть красивым — он же подлец» — эту фразу она не раз произносила с самым искренним недоумением. «Ты бы хотела быть мужчиной?» — забавляясь, спрашивал я, и она всегда отвечала с торжественным удовольствием: «Слишком ответственно». Хотя даже и в работе была сообразительней большинства мужиков, не говоря уже о школьной медали и красном дипломе, — но почитать она могла только то, на что ей приходилось смотреть снизу вверх. Я так и не сумел заставить ее «защититься», хотя из наших совместных публикаций можно было запросто слепить хоть три «диссерта». Но когда один наш отчет я, не спросясь, тиснул под ее именем, то заработал, в первый и предпоследний раз, серьезный скандал, она даже пихнула мой портфель своим кукольным башмачком.