Так вот почему, даже когда умерла мама, мне было не так больно — сейчас я больше видел, что утратил. Не любил же я маму меньше Вики — тем более в последние годы, — но мама — это были глаза, волосы, руки, передник, а Викино тело открывалось мне без остатка, и не было на нем уголка, который бы я не обцеловывал, и теперь каждый из них слал мне отдельное посланьице: меня нет. И меня. И меня. И меня. И меня. И меня.
Но глубже всего почему-то пронзали ее ноготки на пальцах ног. Ее мать научила стричь их по прямой линии, чтобы уголки не врезались в мякоть, и когда ее ноготки мне предстали — чистенькие и совершенно прямые, я уже застонал, как от испанского сапога.
К полуночи боль достигла такой силы, что я даже попытался как-то с нею бороться, уговаривать себя какими-то пошлостями типа «ей теперь не поможешь, не надо так убиваться», но душа лишь приходила в бешенство: как это не надо?!. Именно надо!!!
Да что я, собственно, потерял, мы же почти не виделись, пускалась уже на отпетый цинизм жлобская часть моей душонки, но ответ был слишком ясен: дело не во мне, мне невыносимо жалко ее. Я-то проживу, а она так и будет сидеть одна перед телевизором, без зубов, с выжженной клоунской головой…
Я принялся изо всех сил колотить себя костяшками по голове, но вспышки желтого пламени мелькали сами по себе, как в метро, а она все сидела и сидела. Однако замычал во всю силу я только тогда, когда понял, что она уже никогда не узнает, чем, оказывается, она для меня была — мммммммммм…
Почему, почему я этого ей не сказал, когда еще было можно?!. Но как я мог это сказать, если ничего такого не чувствовал! Да она бы и слушать не стала, ей подачек не надо. Сразу бы засверкал этот ее… комсомольский взгляд. Не погасили его ни налоговики, ни номерки, ни швабры. А потом раз — и осталась сидеть, свесив на грудь…
Я вдруг совсем близко увидел ее кукольные ресницы, которые она никогда не подкрашивала — я считал, что она похожа на Галку Галкину из ее любимого журнала «Юность», а она утверждала, что на Иванушку-дурачка…
Ууууууууууууууууууууууу…………………………………………………
Когда-то я страдал, что жизнь сумела разлучить нас, а оказалось, нас не смогла разлучить даже смерть. Дни шли, а боль не утихала. Пики, правда, притупились, стоны почти всегда удавалось сдерживать, зато и передышки почти исчезли — душа болела неотступно, как сожженные порохом руки, как разорванный стеклом глаз, — даже во сне тут же начинала сниться боль. Я пытался врачевать ее «светлыми» воспоминаниями, пробовал пройти по нашим любимым маршрутам, но сразу же обнаружил на их месте совершенно другие дома, другие мосты, другие воды, другие небеса… А вот она все сидела перед телевизором, свесив сожженную голову, — все сидела, и сидела, и сидела…
А потом ее начали вскрывать, распарывать живот, перекусывать и разворачивать ребра, как это делали викинги… Но здесь на мое воображение наконец-то падала милосердная тьма, спасая меня от правды — этого орудия адских сил. И в одно из таких просветлений я внезапно вспомнил, что у меня есть надежда — помешательство. Ситуационный психоз. Почему бы ей не явиться мне хотя бы сегодня ночью? Отец же являлся. Я брел по стынущему городу, крыши которого были подернуты алым, словно угасающее солнце их оскальпировало, и отпугивал редких прохожих, бормоча наши с нею любимые строки, которые, мы были уверены, никогда не будут иметь к нам никакого касательства: приди, как дальная звезда, как легкий звук иль дуновенье иль как ужасное виденье, мне все равно: сюда, сюда!..
И ровно в полночь раздался звонок. Задохнувшись от радости, я схватил трубку. Звонил Иван Иваныч.
— Я знал, что вы не спите. Мы можем завтра встретиться в вашем кофешопе? Мы разработали вашего Волчека. Так что за вами следующий транш.
Интимный полумрак и кондиционерная прохлада кофешопа дышали на меня сыростью и полумраком погреба. Вика все сидела и сидела, свесив свою спаленную голову, но мне становилось легче при мысли, что я следующий в этой очереди. Недолговекими мы оказались, мичуринское племя. А впрочем, кто долговекий, Пушкин? Мой взгляд сам собой неутомимо обшаривал элегантный полумрак, но ничего, кроме юных девиц в кокетливых передничках, нашарить не мог: старость упрятали с глаз долой, из сердца вон, только из-за болтающихся, будто в салуне, дверей в изнанку жизни мне изредка просверкивала рыжая с подпалинами голова пожилой судомойки — я бы не сводил с нее глаз, если бы какой-нибудь добрый человек подержал дверь открытой.