Но сейчас нет городовых, и Ростовцев весь был обращён к тем двоим, кто шёл с ним рядом. Он встретил их этой ночью по поручению Ивана Чугурина. И хотя городовых теперь бояться нечего, ночной Петроград полон случайностей. А тут ещё товарищи очень несговорчивые — ни за что не пожелали нанять извозчика, дай, мол, Григорий, невским воздухом надышаться...
Сколько вопросов возникло у Григория, когда шёл на вокзал встречать своих товарищей членов Центрального Комитета партии большевиков Якова Свердлова и Филиппа Голощёкина, — и о том, как дошла весть о революции в Туруханку, и как удалось уехать, и где семья Якова. Но только пожали друг другу руки — и Яков сам набросился с вопросами: что в Питере, где Ленин, кто из старых товарищей уже возвратился? Яков! Всё тот же неутомимый, непоседливый, всем и вся жадно интересующийся.
Много раз приходилось Григорию встречаться с Яковом — и в Сормове, и в Перми. Тесно сплелись судьбы трёх нижегородских пареньков — Якова Свердлова, Ивана Чугурина и Григория Ростовцева. Иван сейчас здесь, в Питере. Вот и Яков приехал... И хотя дела и масштаб работы в революции у них разные, хотя порой не виделись годами, всегда при встречах вспоминали Нижний Новгород и Сормовский завод.
Улица Широкая — на Петроградской стороне. Здесь живёт сестра Якова. Григорий Ростовцев знает этот дом. Вот уже скоро — ещё минут десять ходьбы.
Рядом с Яковом Филипп Голощёкин — Жорж. Они встречались в Питере пять лет назад, в редакции «Правды». Филипп тоже из Туруханки — вместе с Яковом в ссылке был.
— А ты такой же молчун, Григорий. Умоляю, не молчи, рассказывай, — нетерпеливо настаивал Свердлов.
Да разве Григорий молчит? Сколько уже рассказал... Конечно, многих подробностей он, Ростовцев, не знает. А Свердлов требует именно подробностей. Григорий вспомнил, как недавно Чугурин, подмигнув ему по старой привычке, сказал: Владимир Ильич уже выехал из Швейцарии и находится на пути в Россию.
— Вот это здорово! — в один голос воскликнули Свердлов и Голощёкин и сразу же приободрились.
Рассказал Григорий и о том, что знал о Центральном Комитете. Поначалу работало лишь Русское бюро ЦК — Залуцкий, Молотов, Шляпников.
— Опыта у них маловато, — сокрушался Голощёкин.
— Но сейчас ЦК расширился, — словно успокаивал его Ростовцев. — Вернулись из Сибири многие товарищи. У них опыта достанет.
Свердлов внимательно слушал, хотя Григорию казалось, что обо всём этом он уже знает. Лишь изредка Яков вставлял вопросы:
— О Москве ничего не знаешь?
— Приезжали москвичи, видел Ногина. Говорят, Дзержинский прямо из тюрьмы пришёл на заседание Совета и даже выступил с речью.
О меньшевиках и эсерах Свердлов не спрашивал — ещё в пути они много беседовали с Голощёкиным о том, как разоблачили себя эти, с позволения сказать, революционеры. Жорж со свойственным ему темпераментом назвал их охвостьем буржуазии.
Свердлов спросил у Ростовцева:
— Ну а как наша «Правда»? Не забыл зиму тринадцатого года? Да говори же, говори.
— Так ведь говорю, Яков. Да больно уж вы с Жоржем нетерпеливы. Разве за вашими вопросами угонишься? А «Правда» ожила. Между прочим, рабочие сами охотно на неё деньги собирают, шлют их в ЦК.
— А кто сейчас в редакции? — спросил Яков.
— Опять же Калинин, Сталин, Еремеев, сестра Ленина — Мария Ильинична Ульянова.
Ростовцев вынул из кармана свежий номер газеты.
— «Правда»? Спасибо, Гриша, это мы с Жоржем сейчас же прочтём. Ну-с, а другие газеты что пишут?
Григорий вспомнил, что недавно он прочитал в кадетской «Речи»: «Со времени государственного переворота никто в России не вправе считать себя обывателем. Обывателей больше нет. Мы все стали гражданами».
— Понятно, — заметил Свердлов, — этой газетке выгодно поставить всех в одну шеренгу — и тех, кто революцию совершал, и тех, кто сейчас в правительстве заседает.
— Эта же газета, — говорил Ростовцев, — писала, что, мол, в революции участвовали все, все её делали — и пролетариат, и войска, и буржуазия, и даже дворянство.
— Ну конечно, — возмутился Свердлов, — а как же? Кадетская «Речь» хочет, чтобы люди думали именно так. При чём здесь пролетариат? Все граждане, все революционеры...
— Все, да не все, — отвечал Ростовцев. — Одни за революцию в ссылку и на каторгу шли, боролись, народ поднимали, а другие быстро-быстро поспевали, чтобы стать у власти.
В тоне Григория ощущалась горечь. Прошли, пролетели первые дни после Февральской революции. Скольким людям слово «свобода» кружило, пьянило голову, наполняло гордостью сердца, наливало глаза лучистым блеском... Каждый чувствовал себя точно в самом начале своей судьбы, новой жизни, как молодые на свадьбе.